По ходу перекрестного допроса ей осторожно, ничего не навязывая, помогали восстановить факты такими, какими они были до того, как она стала видеть их и выдавать за улики. И повторилось то, что произошло при допросе Горской: Лужникова, не замечая этого, опровергла свои же первоначальные показания., но продолжала их считать уличающими Чащи лова.
— При вас произошла история с брошкой, вы как-нибудь на нее прореагировали? — спросили Лужникову.
— А как же? Я была глубоко возмущена!
— Свое возмущение вы как-то выразили? — спросили свидетельницу.
— Я прямо в лицо сказала Марине, что мне стыдно за нее, неужели она сама не понимает, что Жить так, как она живет, унизительно, просто невыносимо, — с горячностью ответила Лужникова.
— Что вам ответила Чащилова?
— В глубине души она, конечно, была со мной согласна, другого ведь и не может быть! Но кто захочет, чтобы видели его унижение? Вот она и принялась оправдывать своего мужа: мол, так и так, у них после большого ремонта с деньгами сейчас туго, приходится вести им строгий счет, а она, Марина, безалаберная, поэтому и договорились, что никто ничего покупать для себя не будет без обоюдного согласия, — протараторила Лужникова.
— Вы поверили Чащиловой?
— Тогда, представьте себе, поверила, — ответила Лужникова.
— И перестали верить, когда...
— Когда узнала, — Лужникова сказала, не дав закончить вопрос, — до чего довел Чащилов свою жену.
При продолжении допроса Лужниковой история с экскурсией в Кижи изменилась не менее радикально, как и эпизод с брошкой. Чащилов, это верно, настоял на отказе Марины от поездки в Кижи. У него истекал срок сдачи важной для него работы. Марина печатала ее по вечерам. Передать остаток работы для печатания другой машинистке нельзя было: и шрифт не тот, а главное, почерк у Чащилова такой, что привычная к нему Марина и то мучается, а посторонний человек и вовсе не разберется. Уедет Марина в Кижи — сорвется сдача работы, а это грозит большими неприятностями. Загоревшаяся желанием поехать в Кижи, Марина сгоряча не принимала доводов мужа и возмущалась им. Своим возмущением поделилась и с Лужниковой. Но чуть позже, поняв, что ехать в Кижи тогда было бы неблагоразумно, рассказала и об этом Лужниковой. Как история с экскурсией претерпевала изменения в сознании Лужниковой, гадать не приходится: при жизни Марины отказ от поездки был актом благоразумия, после ее смерти и преображения Лужниковой в „правдовладелицу” этот же отказ превратился в доказательство того, что Чащилов „превратил жену в рабыню”.
