Нельзя сказать, что „правдовладельцы” так уж редко встречаются в суде, они не стали музейным экспонатом. Но о „правдовладельцах” стоит напомнить и потому, что — пусть это не покажется парадоксальным — они не перевелись и в быту, и тут они нисколько не менее опасны, чем в суде. В суде их показания проверяются, а в быту?
Представим себе, что после смерти Марины не было бы возбуждено дело против Чащилова. Прошло бы некоторое время, и кто-то, даже не знавший ничего о Марине, спросил бы Горскую:
— Вы, я знаю, близки с Чащиловыми, что за человек Владимир?
Есть все основания думать, что „правдовладелица”, неспособная признать свое знание ложным, сочла бы себя обязанной открыть „правду” и скорее всего ответила бы: „Мерзкий он человек, затравил жену!”
Ответ Горской, весьма вероятно, не вызвал бы сомнений в своей искренности, и кто возьмется предсказать, как бы он сказался на будущем Чащилова.
Разве подсчитаешь, сколько горя, бед, а то и исковерканных жизней на счету „правдовладельцев”.
Как же случилось, что в процессе над Чащиловым выявилась еще одна „правдовладелица”? Дело Чащилова — особое, в нем — раздолье для домыслов, для игры воображения, для возникновения ложного знания, принимаемого за истинное.
Вслед за Горской допрашивалась Лужникова. Если для Горской всякая ее точка зрения была безошибочной именно потому, что это она ее высказала, то Лужникова вполне довольствовалась той, что услышит от других. „Все так считают” — вот критерий истины, а „все” зачастую означало — первый человек, чье мнение она узнала. Кто-то из сослуживцев сказал, не очень-то обременяя ни ум, ни совесть: „Что тут думать, замучил Марину ее муженек”, другой поддакнул — и Лужникова уверовала! „Правда”, добытая с чужих слов, стала для Лужниковой самой доподлинной. Завладев этой „правдой”, Лужникова наглухо ограждала ее от всего, что может поколебать или снизить ее значимость. Хоть и не сама нашла „правду”, но, „обретя” ее, Лужникова тоже почувствовала в себе „правдовладелицу”.
Участвуя в толках и пересудах о печальной судьбе Марины, Лужникова постепенно утрачивала способность провести разграничительную черту между тем, что она знала, и тем, что ей внушено. И при всей разнице характеров Горской и Лужниковой искажение действительности в их показаниях шло одинаковым путем: то, что при жизни Марины воспринималось как незначительный, более или менее случайный эпизод, после ее смерти „переосмысливалось” и трансформировалось странно и мрачно, резко меняя саму суть. Лужникова, как и Горская, осудила Чащилова еще до того, как ее вызвал следователь. К следователю и в суд она пришла, полная готовности изобличить Чащилова, добиться, чтобы смерть Марины не осталась неотомщенной. И самое удивительное (и огорчительное) — это то, что Лужникова нисколько не страшилась той ответственности за судьбу Чащилова, которую она брала на себя своим „переосмысливанием” фактов, ничто не тревожило ее совесть, она, как и Горская, не сомневалась в своем „праве” осуждать до суда, винить даже до начала следствия.
