— Ну же, Джен, потерпи минутку без телефона. — Айко мнётся. — Звонила твоя мама. Хочет, чтобы ты вернулась во Флашинг.
Я издаю резкий смешок. Хорошее настроение, где ты?
— Есть новости поновее?
— Она стареет, и ей одиноко.
— Ещё бы. Небось, все её партнёры по игре в маджонг перемёрли.
Сидит в своей крохотной квартирёнке во Флашинге над лэптопом, отгородившись цветочными шторами от внешнего мира. А стены её гнёздышка, как живые, шипят и шепчут, заставленные разлитыми по бутылкам останками её дружков.
Айко вздыхает, подходит ко мне и прижимается спиной. В кои-то веки я не шарахаюсь. Каждая мышца во мне напряжена, я почти искрюсь, — того гляди, вспыхну синим пламенем, — но пускай. Только не уходи.
— Ты не можешь быть к ней подобрее?
Папа растворился в воздухе, когда мне было пять, а его остатки обрели приют в животе мамочки.
— Хочешь, чтобы я вернулась?
Она молчит, наконец отвечает:
— Нет. Тебе будет плохо там. В том доме всякому было бы плохо.
Рядом, в холодильнике, ждёт батарея бутылок с вязкой, чёрной, вполголоса бормочущей жидкостью. Айко не слышит, но каждый всплеск — тихое отвратительное шипение:
Кем она с-с-себя возомнила, эта пизда?
И надо ж было упустить ш-ш-шанс-с-с её разделать.
На языке я всё ещё ощущаю Гарви. Его злодейские помыслы, его безобразную радость. Хватит мне того, чем мамочка уже меня наделила.
— Как хорошо, что мы одного мнения.
* * *
Несколько недель после я объедаюсь профессиональными пикаперами и студентами-выпускниками, обитателями хипстерских баров Сент-Маркс, но после Гарви всё такое невкусное. Жиденькой выжимки, извлечённой под слабый протестующий писк, едва хватает заморить червячка. Порой я перебираю и, высосав досуха, оставляю их пустыми, — и они стряхивают телесные оболочки, как дождевую воду.
Когда Айко замечает, что я осунулась, ссылаюсь на вечеринки. Она советует меньше пить. Лицо невозмутимо, но в мыслях непокой. Она приходит всё чаще, даже готовит мне ужин, и её присутствие и служит мне якорем, и сводит с ума.
— Ты меня тревожишь, — говорит она. Лёжа на полу, я вяло листаю профили желающих познакомиться в поисках той пустоты и испорченности, что сделали Гарви столь притягательным. Айко готовит китайскую лапшу ло мейн по рецепту моей матушки, и от масляного запаха кожа моя зудит. — Отощала, как скелет, а в холодильнике шаром покати, только груда пустых бутылок.
Я не говорю ей, что бутылка с Гарви лежит у меня под подушкой и что я в эйфорическом угаре лижу остатки еженощно. Я не говорю, как часто мне снится квартира мамы, уставленная ёмкостями, к которым она меня не подпускала. Вместо этого я спрашиваю: