— Кто живет одной зарплатой.
Пьет кефир. Не знает мата.
Ну, ка. Что это за звер-р-р?
То советский инженер.
Некоторые странности фамилии, позволяли Петру Гробочинеру, поучаствовать в массовом исходе неприкаянного народа. Кто знает вырасти Альберт там в свободном от свободе мире, как бы все сложилось. Но отец не поехал. Беспартийный трудяга номерного завода, без всякой надежды на карьерный рост, отец Альберта, неисправимый романтик, а в нагрузку политинформатор заводского клуба поступил глупо. Так считал его сын. Так считали другие. Он же сумасшедший как заведенный, твердил о каких-то там березках и родных могилах. И всю жизнь ходил в картофельном костюме. Кончено, он не поехал. Часто и порой зло, корил за это старика Альберт. Меж тем шли годы. Альберт мужал, родители старели. Вот и все, что было нового в нескончаемой веренице лет. В будни ели на кухне. В праздники раскрывали стол-книгу, стелили скатерть, накрывали ее клеенкой. Приходили гости: отцовы и мамины сослуживцы, все похожие друг на друга. Ели салаты, пили водку, смотрели телевизор. От такого веселья у Альберта ныли зубы. Альберт закончил школу в девянстом. «Эх кабы к этому профилю, да чуточку мозгов» — неожиданно трезво для выпускного вечера оценила возможности своего ученика учительница русского языка и литературы(строгая дама с синими волосами и пугающей семидесятилетней стройностью). Не смотря на нелестную оценку Альберт не затерялся в водовороте взрослой жизни. Отец просил за сына у старого приятеля — члена приемной комиссии. Альберт поступил. Далеко не МГИМО, всего лишь лесотехнический. Но высшее образование. Но не армия. Грянул 91-й. Год-ледокол. Он взломал лед и судьбы… В столицах царствовала болонья. Не рамочные молодые люди в ярких куртках и лыжных шапочках «петушках» выходили на улицы, у страивали митинги и многотысячные толпы внимали испорченным спортинвентарским микрофонам.
— Не так жили. неправильно. Как живем. Хотим как другие. как все хотим.
Дрожал чиновничий драп. Побивала его болонья. Воля. Во-о-о-люшка бродила по городам. А что в провинции? Нет, там читали газеты, тихо страшились, обсуждая странные марсианские для них события. Пока… Пока не забурлили очереди перед магазинами, не забили яростно хвостами, не ворвались вовнутрь и на простой вопрос.
— Дайте мяса, я заплачу деньгами.
Увидели ответ: пустые полки и как в насмешку пулеметные диски ламинарии морской капусты продукта конечно полезного, но не да такой же степени. Не буди спящего льва, не оставляй обывателя голодным. Он вынесет все: цензуру, оковы тоталитаризма, пролетариат, но желудок обывателя молчать не будет. Он сразу выдаст, все что думает, не церемонясь. Зашаталось могучее на вид здание. Полетели кирпичики в разные стороны. Драпали драповые. Мутные годы изменили Альберта. Онт ушел из института. Петр Гробочинер сильно сдавший за время реформ, преждевременно сгорбленный политикой, проклял сына. Альберт утерся и забыл. Вихрящаяся, аляпавато-рекламная, другая жизнь манила Альберта. В короткий срок выяснилось, что можно ездить на нормальных машинах, носить нормальную одежду и жить нормально, по-человечески может лишь тонюсенькая общественная пленочка тех, кто и при драповых особо не терялся. Альберт оказался на распутье. Выбор был невелик. Либо капитализм плавно переходящий в бандитизм либо с точностью наоборот. ни к тому ни к другому способностей особых не было. Желания и возможности Альберта как трамвайные рельсы всегда шли рядом и никогда не соприкасались. Ирма подобрала Альберта, когда тот прозябал на знаковой для тех времен должности бармена в кабачке на городском рынке. Кабачок имел легкомысленное название «Родничок» и напоминал портовую таверну, где-нибудь на банановых островах под мерцающей перекладиной Южного Креста. Местечко было аховым. Здесь собирались рыночные апаши в китайских кожаных куртках и лишенные суровой действительностью нимба героизма конкистадоры, известные в народе как челночники. Иногда возникали никому не нужные мальчики спальных районов, с крохотными похожими на инкубаторское яичко головами, закованные в ботинки со свинцовой подошвой. Тогда апаши благоразумно обходили кабачок стороной. Над обитой жестью стойкой с грязной росой от тряпки парила облупившаяся рыжая щука. Под синими с папиросными ранами скатертями, как под платком фокусника, прятались пластиковые столики-пеньки. Вкруг них были расставлены дачные с выгнутым пером спинок стулья. Неизбежной достопримечательностью «Родничка», его добрым духом был Рэмбо, соответственно очень тщедушная высокая остановившаяся во времени окаменелость с дурным дыханьем, требухой вместо лица и мятым стаканчиком в дрожащих руках. Ирма образовалась в Родничке как откровение. То утро Альберт помнил до мелочей. Кабачок был пуст. Хрипел, показывая косые полосы, рогатый телевизор. В углу мялся Рэмбо. Альберт настраивал телевизор, стуча по нему гневной рукой. Ирма вошла тихо, но Альберт обернулся. Рок владел им. Первое, что бросилось в глаза, было чернильное пальто на го-о-спооди! алой подкладке.
