— Ага…
— Полынь. Еще — трава морская. Свежая, с солью.
— Да.
— А там — она уже лежит, с гнильцой, щекотно в носу. А это что?
— Где?
— Оттуда, — она нащупала лохматый затылок и чуть повернула его голову.
— А… Там пролом, и эти цветики, что ты фоткала. Астры степные.
— Как пахнут! И чабрец еще. Тонко так.
— Ну, он везде. А сверху чуешь, бензин, то с остановки.
— Ничего себе. Далеко ведь!
— А мы притаились и слышим. Классно, да?
Лета зажмурилась, и пошла в темную глубину, сделав нос своими глазами. Шепотом перечисляла, мимо чего идет, трогая запахи словами.
— Глина, сырая, родник, да? И навоз, макар телят гонял… осока. И еще сухое, такое прекрасное, молчи, я сама. Это тростник! И кругом море, поверх всего.
Дзига кивал, его плечо касалось ее плеча.
Лета открыла глаза и сказала, наконец, главное, что поняла, краснея от того, что не сразу:
— Так теперь я никогда не одна? Ты, черный кот мой, ты про это сказал, насчет ума моего?
— Если допишешь меня. Да.
«Если допишешь меня»…
Лета обваляла в муке кусок рыбы и аккуратно уложила на сковороду. Масло зашипело, брызгаясь. Это последний кусок и можно уже накрыть крышкой, пусть как следует прогреется и успокоится. Через несколько минут появится золотистая корочка, перевернуть, ловко работая двумя вилками, дождаться корочки на другом боку. Рядом на глубокой миске покоилось металлическое сито, туда сложатся пылающие кусочки, чтоб не размокали от остывающего масла.
Вкусно. Тут, в этом городе у моря вкусно есть, дышать и просто жить. Вкусно бродить окраинами, где длинные улицы выложены из кубиков — беленых домов и домишек, среди которых натыканы кое-где внезапные кирпичные дворцы в три этажа с коваными балкончиками. Лета знала, проходя мимо и разглядывая, пролетят три года, пять лет, и каждый такой дворец, укрывшись виноградом и плющом, слегка полиняв сверкающими крашеными воротами, врастет в улицу, будто был там всегда. Таким был этот город, очень древним, и все изменения в себе принимал с философским спокойствием — слишком много всего повидал на своем веку. Да каком веку — на своих тысячелетиях.
Она положила в тарелку куски жареной рыбы, отрезала тонкий ломтик черного хлеба. Ах, да, ушла к холодильнику и выбрала самый огромный и самый красный помидор, такой, чтоб пришлось разрезать, а то и рта не хватит — надкусить атласный крутой бок.
Села, взяла в руку вилку и прислушалась. В комнате на диване лежал вытащенный из дальнего ящика купальник, поверх — сложенное полотенце. И даже маленький коврик, ценимый ею за то, что влезал в любую сумку, не занимая места, положила рядом. Как только он появится, можно идти. В июнь. Или — в август. В самый конец августа, чтоб не обгорел на злом летнем солнце. Если появится, конечно…
