— Карманы есть? — аккуратно сламывал сухие полураскрытые стручки, из которых выглядывали черные семена, вытолкнутые сложенным оперением шелковых парашютиков, и совал в подставленный Летой оттопыренный карман. Держа карман рукой, она тоже заторопилась, сламывая стручки. Солнце застряло, наполовину спрятавшись за грубый металл. Смотрело с интересом.
— Я знаю, зачем, — сказала Лета и улыбнулась.
— Ты же хотела, — ответил Дзига, и чихнул, морща породистый тонкий нос, — о, в паутину залез. Хватит, наверное, вон уже валится наружу.
— Хотела. Знаешь, раз сто хотела, а все как-то никак. То погода не та, то дел полно, ну и потом, это же такое, бесполезное совсем занятие. Хотя как раз это мне пофиг.
— Во-от! — он повел шеей, смахнул пару шелковых паутинок с черной семечкой, и пошел рядом, шлепая босыми ногами по теплому бетону.
Позади, над развалинами дома сумасшедшего Павлюси выкатывалась из бледной синевы плотная туча, вырастала стеной, темно-серой, красивой, и закатные лучи ударялись в нее, высвечивая плавные переходы, бугры, впадины и выпуклости. И она, важная, возвращала свет, добавляя в бронзу свинцовой тяжести.
— Надо успеть, — озаботилась Лета, — к обрыву, пока солнце не село.
— А уже все. Теперь не сядет, пока не сделаем.
Он был выше ее на голову, худой и изящный, шел, как танцевал, откидывая голову, и изредка косил на нее темным, как у лошади, глазом.
Лета кивнула, придерживая легкий карман. Конечно, не сядет. У них ведь дело.
По раскрошенным, забитым ползучей травкой черным шпалам они обошли мрачную башню.
— Это ясменник, на рельсах, я его снимала, очень красивый, будто его выковали, вместе с цветами. Чтоб снимок получился, вставала на коленки, снизу подлезть. Мелкая зелень и белые цветки на рыжей ржавчине. А башня, это машина Аятта. Про нее писала не я, но я прочитала. И поняла — вот она. Теперь она навсегда — машина Аятта. А про Павлюсю я написала. В жизни его звали по-другому. Но знаешь, когда я пишу что-то настоящее, после забываю имя из жизни. Его заменяет другое, то, которое я нашла. Я сумасшедшая?
— Разумеется. А я — твой воображаемый друг.
— О Господи… Ладно, я не против. Но ты уверен, что мне нужно писать о тебе? Одно дело держать в голове, и никому не признаваться. Другое — всем рассказать.
— Тебя волнуют эти все?
— Ну-ну, эти все, между прочим, будут читать. Я же не для себя пишу.
Трава открыла узенькую тропку, по обочинам которой круглились темной зеленью сочные купы с мясистыми листьями. Тропка провела их недолго, вильнула и выпала на утоптанную грунтовку, с левой морской стороны загороженную разномастными заборчиками из кольев и сеток. За ними пластались наполовину убранные небольшие огороды. Лета показала на густую крону приземистой шелковицы у одного из заборов.
