— А я и не спал, — говорит Шонгин, — раненых больно много было. Пока всех подобрали — и утро.
— Сейчас бы покурить, — говорит Сашка.
— Покури, покури, — говорит Шонгин и затягивается. Он пускает большие клубы дыма. И говорит: — Вот зашел поглядеть, как вы тут.
А хозяйка наливает в чашки молоко. И Коля говорит:
— Слышь, Шонгин, концентрату тебе не хватило. Может, молока попьешь?
— Козье молоко, — говорит Мария.
— А я уже ел, — говорит Шонгин, — ел. Гургенидзе ранило. Я супу сварил ему и себе.
Бедный маленький грузин. Совсем мальчик. С вечной капелькой на носу. «Попадалься — не попадалься…»
— Сильно его, Шонгин?
— Приблизительно ничего себе, — говорит Шонгин, — на машине лежит, на последней. Сейчас повезут.
Я бегу по свежему снегу. К машине. Возле нее ходят солдаты. Гургенидзе лежит на соломе, в кузове. В обгорелой шинели. Он поднимает забинтованную голову. На кончике носа повисает капелька.
— Попадалься, — грустно улыбается он.
А мы с ним не дружили. Так, знали друг друга. А у него покрасневшие веки часто-часто вздрагивают.
— Куда тебя?
— Голова попадалься, живот попадалься, нога тоже попадалься… Шонгин мэня носил на своем спина…
— Ничего, Гургенидзе, теперь отдохнешь. Все хорошо будет.
Мотор тарахтит. Гургенидзе откидывается на солому. Руки у него на груди сложены.
— Какой у нас часть? — спрашивает он. — Какой номер?
— Отдельная минометная батарея, друг.
— Нэт, полк какой?
— Кажется, 229-й…
— А дивизия какой?
— А зачем тебе?
— Госпиталь спрашивают…
Мотор гудит ровно. Кузов подрагивает.
— Какой дивизия?
— А черт ее знает! — кричу я.
Машина идет по свежему снегу. Рука Гургенидзе торчит из кузова. Это он прощается с нами. Уехал, уехал… А ложку забыл я у него выпросить!
Комбат говорит мне:
— Собирай всех. Пора. Отдохнули.
…В хате нет никого. За домом на бревне сидят хозяйка и Коля. Она молчит. Голову подперла ладонью. Глаза у нее красные. Губы, как у девочки, надуты. А Коля курит и тоже молчит.
— Пора, Коля, — говорю я, — комбат приказал…
— Знаю, — говорит он и встает. И смотрит на меня.
Я жду его.
— Знаю, — говорит он.
Я ухожу. Пусть прощаются.
— Видал у немцев машины? — спрашивает Коля. — Брезент, и все такое. Сидят, как дома. А тут…
— Я уже ног не чувствую, — говорит Сашка Золотарев. — Я бы валенки обул. Пимы. Морда — черт с ней, главное — ноги. Может, у меня большой палец уже отвалился, а? Сниму ботинок, а он выпадет.
А мне бы не валенки. Мне хотя бы сапоги. С широким голенищем. Чтобы они как корабли. Встал в воду — ничего, встал в снег — ничего. Хоть ночь стой. Пожалуйста.
