В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями] | страница 62

В детстве я любил рассматривать старый английский журнал периода войны четырнадцатого года. У него не было ни начала, ни конца, но зато были изумительные, большие, на целую страницу, картинки: английские Томми в окопах, атаки, морские сражения — пенящие волны и таранящие друг друга миноносцы; смешные, похожие на этажерки, парящие в воздухе Блерио, Фарманы и Таубе. Трудно было оторваться.

Но страшнее всего было громадное, на двух средних страницах, до дрожи мрачное изображение горящего от немецких бомбардировок Лувена. Тут было и пламя, и клубы дыма, похожие на вату, и бегущие люди, и разрушенные дома, и прожектора в зловещем небе… Это было до того страшно и пленительно, что перевернуть страницу не было никаких сил. Я бесконечное количество раз перерисовывал эту картинку, раскрашивал цветными карандашами, красками, маленькими мелками и развешивал потом эти рисунки по стенкам. Казалось, что ничего более страшного и величественного быть не может.

Картинка была неплохо исполнена. Я до сих пор помню в ней каждую деталь, каждый завиток клубящегося дыма — и мне вдруг становится ясно, как бессильно, в известных случаях, искусство. Никакими клубами дыма, никакими языками пламени и зловещими отсветами не передашь все-таки того ощущения, которое испытываю я сейчас, сидя на берегу перед горящим Сталинградом.

На том берегу идет бой. Трассирующие очереди пулеметов и автоматов стелются по самому берегу. Неужели немцы уже до воды добрались? Несколько длинных очередей перелетают через Волгу и теряются на этой стороне.

Откуда-то из-за спины стреляет «катюша». Раскаленные снаряды, не торопясь, плывут, обгоняя друг друга в дрожащем от зарева небе, и ударяют в противоположный берег. Разрывов не видно. Видны только вспышки. Потом доносится треск.

Кто-то рядом со мной смачно плюет и удовлетворенно покряхтывает. Только сейчас замечаю, что рядом с нами, растянувшись, лежат бойцы.

— Ты мерина успел подковать? — спрашивает кто-то.

— Успел. А ты?

— Лютика успел, а вороному только два передних. У него какая-то рана. Никак не дается.

Приходит комбат. Тяжело дышит.

— Ей-богу, с ума сойдешь от этих переправ. Лет на пять постареешь. — Он громко сморкается. — Был генерал. Ясно сказал: сейчас мы, а потом двадцать девятая. Только на минуту отошел, а они свои ящики уже навалили. Артиллерию, видишь ли, переправили, а боеприпасы на этой стороне оставили. А кто им мешал? Я вот с каждой пушкой снаряды везу. Господи, опять этот чорт!