— Откуда только они берутся? — с тоской в голосе спрашивает женщина с бледным бескровным лицом и большим животом, который она поддерживает руками — скоро ей родить.
Сказитель говорит:
— Из мёртвых младенцев. Если до восхода следующего солнца успеть натереть умершее дитя соком листьев миравилы, смешанным с желчью единорога, золой ящерицы-ирпы и пеной бешеного пса, да прочитать нужное заклинание, то он останется жить. Но превратится в нимху. В вечно голодного нимху. Только младенец должен быть не старше одной луны.
— Я тоже вечно голодный, — говорит кто-то из темноты задних рядов. — Так я нимху, что ли?
— А уж лучше бы мне быть голодным нимху, — отвечает другой голос из мрака. — Первое, что я сделал бы — наведался бы к йомуну и посмотрел, чем там можно перекусить.
Какое-то движение происходит в той стороне. Наверное, йомунов соглядатай подскочил и пытается высмотреть говорящего.
— Эй, стража! — кричит чей-то визгливый голос. — Сюда, быстро! Хватай вон тех.
Топот ног. Слушатели поднимаются, торопятся исчезнуть в темноте. Та беременная баба силится встать, но, видать, отсидела ноги, и тяжёлый живот тянет вниз.
— Ох, мать, — стонет она. — Не родить бы прям тут. — И следом, разъярившись: — Чтоб ты сдох, проклятучий! Глаза б мои тебя не видели! Вот только вылези наружу, уж я тебе задам, ублюдёныш…
Возня. Пыхтенье. Вон там началась драка — видать, соглядатай схватился с охальником Килча. Кто-то вскрикнул. Кто-то застонал. Чавкает грязь под ногами бегущих. Пар от вырывающихся из глоток дыханий напоминает болотные дымы. В поднявшемся переполохе я потихоньку отступаю к старику-певцу, поглядывая, чтобы ничья рука не потянулась ко мне, не схватила за шиворот.
Кривой сказитель бросил кружку с пивом и прижимает к животу единственную свою драгоценность — цитру. Он сидит, раскачивается и что-то напевает гнусаво, на чужом языке, будто молитву. Несколько медяков, что успели бросить ему в шапку, посверкивают в лунном свете. Пока руки старика заняты, я наклоняюсь и тянусь к шапке. Но прежде чем пальцы мои касаются меди, по ним хлёстко бьёт ивовый прут. Жгучая боль поднимается до самого плеча, проносится по шее и ударяет в голову.
— Куда тянешь руки, сволочёныш? — улыбается беременная баба, снова замахиваясь прутом. Губы её кривятся в злой улыбке, а глаза холодны и ничего не выражают. — А ну, проваливай, пока я тебе зенки не выхлестала, чтоб не зарились на чужое!
