— В редакции меня отговаривали: мол, зачем вам, Михаил Михайлович, об этом распространяться, признаваться?.. Нужно! Нужно — это покаяние перед моими детьми.
И вновь зазвучал Бродский:
Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
Зане не знаю я, в какую землю лягу...
Строки оказались пророческими, но мы этого пока не знаем.
Граждане провожающие целовались с отъезжающими, покидали перрон. Администратор Леня приветливо простился: «Пока, Михал Михалыч. До Москвы», — и поспешил к своему более скромному вагону. Бутман и проводник спального вагона стояли в дверях, готовые подхватить, едва тронется поезд, расчувствовавшегося и слегка подвыпившего народного артиста. А Миша читал мне на прощание:
— Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать...
Хоть Козаков и Бродский питерцы и таковыми называли себя даже когда город назывался Ленинградом, не судьба им упокоиться там: поэт спит в Венеции, на острове-кладбище Сан-Микеле, через стену от импресарио Сергея Дягилева и композитора Игоря Стравинского — три великих изгнанника России. А Миша давно говорил, что хочет лежать рядом с мамой Зоей, дважды прошедшей ГУЛАГ, а это в Москве. Но зная исход, скажу, что и этому не суждено исполниться.
Подсаживая его в вагон, я спросил:
— Сдашь «Свадьбу Кречинского», а что дальше, Миша?
— «Король Лир» в театре Моссовета. Ставить будет Павел Хомский по моим разработкам.
— Лира, конечно, будешь играть сам?
— Да. Это станет моим прощанием со сценой.
Я уже тогда знал, что это не так.
Минские интеллектуалы и любители изящной словесности дважды прослушали «Концерт для голоса с саксофоном».
Программа следующего четного, 2006 года именовалась «От Пушкина до Бродского». Билетов в трехъярусный зал Дворца профсоюзов не стало уже за четыре дня до выступления Козакова.
Вышел на пустую сцену — стройный, гибкий, элегантный, с небольшой «шкиперской» бородкой — новое в обличье! — в бежевой рубашке с расстегнутым воротником, низко-низко поклонился. Зал взорвался долгими аплодисментами.
— Расцениваю это как аванс, большую для меня честь. Но, как говаривала моя бабушка: «Не хвались, идя на рать, а хвались, идя... с рати».
Подошел к микрофону. Зал замер. И начался...
Второй монолог для 1 % минчан и закулисный — для молчаливого друга-слушателя
Первое отделение — часовая медитация: лишь Пушкин.
— Знаешь, я все такой же старый дурень — «романтик», видишь ли! Как открою большой красный том Пушкина, каждый раз нахожу что-то новое, словно впервые углубляюсь!
