В подклете Семён встал перед Епифанией на колени.
– Исповедуйся владыке, – попросил он. – Владыка поможет. Он идолов в тайге валит, он не боится князя мира сего.
– Никонианского священства не приемлю, – прошептала Епифания.
– Ну до того ли тебе? – взмолился Семён. – Ты у беса в когтях! Он наш двор копытит! Хочешь душу спасти – так хватайся хоть за соломинку!
Епифания склонила голову и заплакала. Она же от всего отступалась. От светлого инока с Сельги, от надежды своей, с которой брела в кандалах в Сибирь, от очищающего огня в Чилигино, от древлего завета…
Филофей пришёл заполночь. Семён снял с него ямщицкий тулуп, и Филофей положил на печной бок замёрзшие ладони. Епифания затравленно смотрела на владыку из угла, прячась в тени.
– Ты, Семён, на улице подожди, – велел Филофей. – Так лучше будет.
Филофей сел на лежак и похлопал ладонью рядом с собой.
– Иди сюда, – позвал он.
– Не пойду.
– Ну, оттуда говори, – согласился владыка. – Грешна?
– Грешна, – проскрежетала Епифания, будто разматывала спёкшуюся в ком, заржавленную цепь. – Я воровала. От нужды брала, но чужое.
– Грех, – с сожалением кивнул Филофей.
– Я в блуде жила. А звали моих полюбовников…
– Богу именуй, не мне, – перебил Филофей.
Епифания осеклась. Она глядела на этого священника с ненавистью – он вскрывал все раны души.
– Я гневалась – до тьмы в глазах, – медленно распаляясь, продолжила Епифания: пускай никонианский прихвостень хлебнёт страха божьего, как она хлебнула, авось поперхнётся. – Я любила без памяти. Я пять лет в расколе, я священство отрицала, от мирян таинства приемлела, царя лаяла! Я в гордыне над всеми вознеслась и отвратилась от того, кто мне добра желал!
– Грех, – подтверждая, опять кивнул Филофей.
– Я человека убила! Я себя своей рукой хотела смерти предать!
– Грех. А ещё что?
– Мало тебе? – закричала Епифания. – Коли хватит, так отпускай!
– Дьявола видишь? – спокойно спросил Филофей.
Епифания задохнулась.
– У-хо-ди! – вкладывая весь гнев, утробно прошипела она.
– Сокрушается ли душа твоя? – спросил Филофей.
– Сокрушается, – с мукой выдавила Епифания. – Уходи, не то убью!
Филофей вздохнул и поднялся.
На улице к владыке бросился Семён. Он так и не застегнул полушубок, однако не чувствовал ночного холода. В тёмном небе над мастерской мелко крошился иззубренный звёздный лёд. Двор сверкал ровной белизной.
– Горько мне говорить тебе это, Сеня, – Филофей, глядя в сторону, поднял воротник тулупа, – но женой твоей ей не быть.
