Где я? В следующем аду? Или в единственной настоящей реальности?
— Как я здесь очутился? — прошамкал я, удивляясь, как же, оказывается, сложно говорить без зубов.
Медсестра не удивилась. Она с жалостью посмотрела на меня, и, проворно поправляя мою постель и подсовывая в очередной раз таблетку, заговорила отвратительным, сюсюкающим тоном, как говорят с маленькими детьми некоторые мамаши, отказывающие своим отпрыскам даже в подозрении их причастности к интеллекту.
— Вы в приюте Эдвардса. Вас сюда перевели из клиники доктора Грабовски семнадцать лет назад. В молодости вы работали на какой-то космической станции, и там с вами случилось несчастье…
— Что со мной случилось?
— Несчастье… — еще раз повторила она, как будто в сотый раз рассказывала сказку на ночь.
— Что конкретно?
Она удивленно замерла, словно не ожидала такой реакции.
— Я не знаю. Вы сегодня… не совсем обычный. Вы хорошо себя чувствуете?
Ком подкатил к горлу, а из горла вырвался сипящий смех.
— Просто сногсшибательно, как молодожен в медовый месяц. Почему я оказался в модной психушке?
— На почве полученных травм вам поставили редкий диагноз, и доктор Грабовски заинтересовался вашим случаем и взял на лечение.
— И что мне ставили кроме недержания?
— Раздвоение личности. Противостояние анимы и анимуса вашего «я». Об этом вся медицина шепталась.
Я помнил «Гефест». Помнил ту смену и моего напарника… Как же его звали… Потом темноволосая шлюшка. А потом я куда-то провалился…
И тут я отчетливо увидел одну сцену. Я сижу в мягком кресле. Рядом со мной стоит женщина. Она наклоняется ко мне, так низко, что ее дыхание щекочет мне лицо. Женщина гладит мои волосы.
И я вспомнил имя.
Магдалена.
Я застонал, пытаясь остановить хлынувший в мою память поток кровавых картинок и отвратительное, радостное чувство, обуревавшее меня…
Я?
— Все это делал я?..
Медсестричка попятилась.
— Поэтому я не могу сам подняться. Хитрая операция, как же она называется… Частичное рассечение сухожилий, вкупе с частичной парализацией для особо опасных преступников.
— Я позову доктора, — испуганно проговорила медсестра и выпорхнула в коридор.
Я смотрел в белый потолок и смеялся. По морщинистому лицу текли ручьи слез, в пластиковый мешок снова лилась моча, а я не мог остановить свой смех.
Вот и приехали.
А ведь я мог бы сейчас сидеть на диване с какой-нибудь бабкой, жрать ватрушки и беседовать о внуках. И пусть впереди у меня маячила бы та же печь крематория, за плечами были бы десятки лет воспоминаний. Настоящих, хороших. О том, как ел, как спал с любимой или нелюбимой женщиной, как работал, как заботился о ком-то.
