— Прекрати, прекрати, — выходил из себя Филипп, — прекрати уже подражать Гарольду и таким как он. Я не узнаю тебя. Ты всё равно не станешь таким, как они, ты не станешь сильнее них, и тебе это не нужно. В тебе есть что-то, что гораздо важнее силы, в тебе есть любовь, доброта. И как бы ты это не скрывал, все знают, что в глубине души ты хороший человек.
— Я уже не знаю, что я за человек, — отвечал Ратмир, и лицо его исказилось в муке, — я был хорошим человеком, но сейчас я чувствую себя совсем другим. Я стал чужим сам себе, словно ещё одна душа, злая душа поселилась в моём теле. Или ещё хуже, моя душа разделилась на добрую и злую, раскололась, как орех. И я уже не знаю, кто я, не знаю, существую ли я. Но я знаю, что, если буду добрым, сердце моё лопнет, оно не выдержит этого, злая душа позволяет мне вынести всё.
— Мальчик мой, я понимаю тебя, — по-отчески положил ему руку на плечо Филипп, — понимаю, как тебе тяжело, и не прошу тебя жить с этим. Вот, возьми.
Он протянул свёрнутый в трубочку свиток пергмента.
— Это письмо в Новгород. Я написал лично Вольге. Он меня знает, он прислушается ко мне. Здесь я написал обо всём произошедшем на заставе, здесь я прошу его угомонить Гарольда. Я уверен, он прислушается к моим просьбам и пришлёт сюда войско. Гарольд струсит и сдастся. Пока ещё его власть не крепка, пока ещё это можно сделать. Возьми письмо, Ратмир, возьми лучшего коня и уезжай в Новгород. Уезжай тайно, ни с кем не прощайся, и прошу тебя, не медли, иначе будет поздно, иначе тебя могут не отпустить.
— А как же ты? Почему сам не отвезёшь это письмо?
В ответ Филипп лишь опустил глаза.
— Пытаешься меня спасти? — гневно произнёс Ратмир, и рука невольно опустилась на эфес меча, — жалеешь меня? Думаешь, я нуждаюсь в чьей-либо жалости? А поехали вместе?
— Ратмир, — умоляюще проговорил Филипп, — я не могу поехать с тобой. Я должен остаться, должен хоть как-то сдержать бесчинства Гарольда и его приспешников. А кто уговорит его сдаться, когда прибудет Вольга? Я часть этой сотни, как и она часть меня. Я много лет бок о бок сражался с этими богатырями. И если я вернусь в Новгород один, меня сочтут изменником, сбежавшим от своих.
— Но я тоже богатырь, я принёс клятву.
— Но в Новгороде никто об этом не знает. Ступай, вернись в монастырь, стань монахом и миссионером, веди праведную жизнь, забудь обо всём случившемся, как о страшном сне.
Ратмир мысленно взвешивал все «за» и «против». В Новгороде уже никто не станет его учить силе, как делал это Гарольд, там он снова должен был стать монахом, мальчишкой, не достойным своей любимой, достойным лишь жалости. Но там был Путята, и Ратмир чувствовал в себе возможность одолеть тысяцкого. Последний аргумент перевесил, и юный богатырь взял письмо. Трудно было спрятать бумажный свёрток так, чтобы его не достал дождь, ещё труднее было найти и вывести на улицу доброго коня, способного быстро довезти до Новгорода. Но вскоре все эти задачи были успешно решены. В дождь мало кто выходил на улицу, в основном все попрятались по избам, крепко закрыв ставни. Ратмир вышел через задние ворота, аккуратно, порой утопая сапогами в прибрежной грязи, обошёл городскую стену и вышел в открытое поле. Ветер всё усиливался, капли дождя били всё сильней и уверенней. Ратмир решил, что как только отъедет на приличное расстояние от заставы, тут же устроит себе привал, где и переждёт дождь. С ловкостью, прежде для себя невиданной, богатырь забрался на коня, потянул за вожжи, скомандовал, и ретивый скакун, словно понимая его мысли, рванул вперёд. Он гнал галопом через всё усиливавшийся дождь, и капли всё сильнее били Ратмиру в лицо. Он прижимался к шее коня и гнал его ещё быстрее, словно пытался убежать от своих мыслей. А мысли были действительно ужасны и во многом пугали Ратмира. «„Милана не спасала тебя“, — говорил внутри него чужой злой голос, — она лишь продала себя. Как и все женщины, она искала себе сильного мужчину, которому хотела подчиниться».
