По тем же причинам отец любил и уважал Константина Георгиевича Паустовского. Когда я поступал в институт, отец предложил мне взять для чтения "Мещерский край" Паустовского. Это были близкие образы родной Рязанщины. Неповторимые леса средней России, где жил и трудился лесником мой дед Дмитрий Столяров. И вот еще в чем мистическая закономерность: моя бабушка Наталья Ивановна и родила-то отца в лесу. Именно здесь, в самой что ни на есть глубинной родине. Не от этого ли удивительная любовь к лесу, к природе? Когда случалась какая беда, первые слова отца: "В кусты! В кусты! Поехали на охоту".
В кусты! В леса! На природу! Там душа опять оживала, возвращались силы, лечились духовные раны, а они были нешуточные.
У отца всегда было удивительное чувство долга, и прежде всего перед искусством и культурой. То самое чувство совести, почти физическое ощущение ее ежедневно, ежечасно, совсем по Канту: "совесть есть закон, который существует внутри нас и согласно которому мы поступаем".
Уже позже я видел эти же качества у многих людей, с которыми встречался. Например, у нашего сокурсника Васи Шукшина, с которым мы вместе учились, но, к сожалению, так и не подружились близко. Василий Макарович держался всегда особняком. Он, вероятно, стеснялся многих из нас, в том числе и меня, как людей московских, столичных. Я помню, как он на нашем курсе читал отрывок режиссерской экспликации, как тогда называли, о каком-то человеке (собирательном образе). И вот Шукшин читает: "Иван вошел в избу, а из кармана у него торчала селедочкина мордочка". Разумеется, общее веселие: селедочкина мордочка. Для нас совершенно неожиданный образ. Помню я Василия Макаровича удивительно застенчивым, просто зажатым, потому что ему казалось - все над ним немножко издеваются и посмеиваются. Ему даже не в чем было ходить, особенно первые годы: неизменные галифе, сапоги и гимнастерка, оставшиеся после службы.
Он тоже не мог переступить через свою совесть, хотя в разных ситуациях ему часто предлагали какие-то другие варианты. А он отстаивал свою позицию. В его рассказах вроде бы и не существует той советской власти, которая страшно не нравилась ему в лице этих бесконечных чиновников. И остался Василий Макарович в кинематографе каким-то сторонним человеком, изгоем, что ли... И звания-то у него не было. Уже к концу жизни дали, когда "Калина красная" вышла. А саму картину, кстати, запретили почти по всей стране, особенно на Украине.
