— Ну-ка, помоги.
Инга бережно взяла фотоальбом, положила на стол, раскрыла.
— Вот! Вот смотри! Узнаешь? — Александра Николаевна указала на фото, к которому Инга раньше особенно не присматривалась.
Это был групповой снимок, предположительно начало 70-х.
— Александр Витальевич? — переспросила нерешительно.
— Ну конечно. А рядом видишь? Подожди! — Александра Николаевна дала ей лупу. — Лучше?
Рядом с Волоховым стоял высокий парень, волосы чуть длиннее тогдашней нормы, фигура спортивная, но поза манерная, голова откинута назад, полуулыбка. Волохов не сводил с него глаз.
— Это Феликс, джазист. Их история наделала шума. — Александра Николаевна покачала головой. — Шурочка так увлекся, что совсем забыл об осторожности. Везде таскал его за собой, во все командировки, даже в отпуск! А ведь уже была Соня.
Инга обескураженно смотрела на черно-белый отпечаток чужой жизни.
— Но как же так?
— А вот так! Запах свободы сыграл с ним злую шутку. Скандал замять удалось, хотя эта тварь Соня даже в профком писала письма. Но, может, и правда хотела вернуть Шуру? Хотя… такие, как она, любить не умеют. Феликс потом пропал. Его выгнали с работы, он уехал из Москвы и, говорят, спился где-то.
— Но я же помню, они жили вместе с Софьей Павловной! — Инга задумалась. — Хотя… У нее всегда была своя квартира.
— Уговор был такой: развода не будет, все имущество отписать ей, за это Соня обещала его прикрывать. Ее за глаза Гагарой звали.
Александра Николаевна бережно закрыла альбом. Рука, скованная артритом, машинально поглаживала темную кожаную обложку.
— «Смерть в Венеции», помните? Висконти.
— Конечно, любимый фильм Шурочки.
— Точно! Александр Витальевич по нему лекцию читал. — Инга замолчала, вспоминая. — Густав фон Ашенбах любит мальчика издалека, даже подойти не решается. Только наблюдает из шезлонга, с балкона, бродит тенью, ловит его запахи, ревнует. Он стар и понимает, что надежды на сближение нет — просто смотрит на Тадзио и страдает. Ощущает несвежее старое тело, ненавидит свои морщины, очки. Этот мальчик для него — последнее дыхание, спустившийся ангел, но ангел смерти, глоток сладкого яда. И он этот яд пьет, отдает жизнь за эти секунды счастья! После такой любви — когда ни поговорить, ни прикоснуться — может быть только смерть. Другого выхода нет.
— Как жизнь иногда рифмуется с кино!
Муки писателя от тайной любви к мальчику, красивому, как греческий Антиной — и смерть!
— А в последнее время, — Инга потерла лоб, — у него никого не было, не знаете?
