Вернер Лежанвье бросил беглый взгляд на позолоченные настольные часы с боем, стоящие между его собственным спартанским ложем и кроватью с балдахином Дианы. "Старческая мания, - с горечью подумал он, - эта потребность постоянно видеть циферблат". Диана однажды мило заметила: "Для мужчины жизнь начинается с пятидесяти лет, дорогой! Не доверяйте часам!"
Внизу на смену мамбо пришло калипсо.
Вернер Лежанвье в последний раз поправил узел галстука, чем бесповоротно все испортил, и вдруг вздрогнул: в зеркале отразился чей-то незнакомый облик. Лежанвье на два шага попятился, потом сделал шаг вперед. В зеркале отступил, а затем приблизился сутулый мужчина с нездоровым цветом лица, с седыми висками, с выцветшими голубыми глазами.
""Укатали сивку крутые горки, черт возьми!" - как сказала бы Жоэлла", - подумал адвокат.
Пальцами он раздвинул набрякшие бурые веки: белки отдавали желтизной. "Печень", - сказал он себе.
Снизу его принялись звать хором.
Он повернул выключатель, с сожалением покинул комнату, в темноте пересек лестничную площадку, чуть не промахнулся мимо первой ступеньки, подумал: "А ведь я ничего не пил!"
Он ничего не пил, но вынужден был вцепиться в перила, чтобы не потерять равновесие.
Вернер Лежанвье бесшумно проник в свой рабочий кабинет. Как вор. Он испытывал неодолимую потребность сосредоточиться, перед тем как выйти на ристалище.
Он зажег одну лишь настольную лампу, оставив все четыре угла кабинета в темноте, самым маленьким ключиком из связки отпер третий сверху ящик в левой тумбе стола.
Ему улыбнулся тонированный в сепию фотопортрет. Портрет Франсье, его первой жены, креолки с туманными, словно незавершенными, чертами лица, которая не сделала его ни счастливым, ни несчастным, но оставила его - то ли из нелюбви, то ли из лени - с неутоленным чувством. Перед концом жизни Франсье воспылала короткой страстью к Жоэлле, хотя и это не побудило ее лучше узнать или сильнее полюбить их дочь: ведь для этого пришлось бы напрягаться, тратить душевные силы.
С момента смерти Франсье не прошло и суток, как Вернер был уже не в состоянии вызвать в памяти ее образ.
В самой глубине ящика стояла початая бутылка "Олд кра-ун", припасенная в предвидении ударов судьбы. Адвокат колебался лишь мгновение; сковырнув пробку пальцем, он поднес горлышко к губам.
Третьим предметом, вытащенным им на свет божий, оказался отпечатанный на машинке рассказ тридцатилетней давности, "Ветры и приливы", - его единственный литературный опыт:
