Лида очутилась на улице, и рядом с ней был Иван Осипович. Он шел, заложив руки в
карманы пальто, и довольно говорил:
‐ Комиссар хорошо играл. Вообще пьеска со смыслом. Кронштадт в стране мы еще не
добили.
Лида теперь поняла, что пьеса ей не понравилась: вместо трагедийной цельности
характеров автор просто рассылал мозаику противоречивых переживаний. И ленинского
гуманизма не было в пьесе: разве можно уничтожать классовых врагов не во имя победы
революции, а только для того, чтобы утолить распаленную злостью душу, как топят
страсти в вине?!
Грубеет священное искусство МХАТ, грубеет вместе с эпохой. Когда теперь найдет
оно снова шекспировскую концентрацию величайших страстей, чеховскую радугу
тончайших переживаний?
Они спускались к Охотному ряду не по Тверской, а по Большой Дмитровке. Иван взял
Лиду под руку, и ей стало тесно идти.
‐Неужели Сталину понравилась пьеса? ‐ спросила она.
‐ А кто знает? ‐ безразлично ответил Иван. ‐ Слыхал я, кто‐то там в коридорах
говорил.
И Лиде стало не по себе от этого безразличия и оттого, что кто‐то предрекает
Кронштадт в ту пору, когда всесоюзная конференция провозгласила генеральное
наступление социализма.
Иван совсем прильнул к ней так, что можно было идти только в ногу, с улыбкой
заглядывал ей в лицо, как в юности на первых свиданиях, а ей хотелось освободиться, и
она ужасалась, вспоминая последнюю ночь с Роменецким‚ с которым тоже ведь тогда
встретилась в Москве...
Бабушка с внуками уже спали. Иван в темноте пробрался за полог и зажег ночник.
Лида следом задернула полог, погасила ночник и в темноте стала раздеваться. Иван
коснулся ее, сначала бережно, на ощупь, потом сильно притянул к себе.
Лида ощущала крепкие руки мужа, и было ей одиноко.
Часть четвертая
ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ
‐ Действительно, село ваше контрреволюционное, ‐ говорил уполномоченный
окружного исполкома Ковязин. ‐ Идите в колхоз по‐доброму.
Его дребезгливый голос слабо пробивался в мглистом воздухе, наполненном вонью
самосада, керосина и отсыревшей с мороза овчины.
Лида, сжатая в дальнем углу, видела перед собой ворочающиеся спины, над
которыми возвышалась подвижная молодая фигурка Ковязина. Его иссохшее, морщинистое лицо было снизу освещено невидимой за спинами лампой.
Было жарко и душно. В печке потрескивали дрова, от неплотно прилегающих
конфорок подрагивали на потолке узкие светлые кольца. Но никто не разделся, мужчины
не сняли шапок, женщины не распустили платков, как будто на минуту забежали
