Ивану нравился добродушный толстый хохол, чернобровый и смуглый, будто всегда
загорелый, уже с лысинкой, которую окружали тугие короткие кудри, с усиками, как у
заграничного артиста Чарли Чаплина. На чужой стороне потянуло друг к другу южан: все
же так далеко была Сибирь, что Украина и ЦЧО представлялись там одним землячеством.
Со ступеней длинной лестницы надвигалась и надвигалась на Ивана толпа. По
‚белому мрамору ступали потертые шевровые «джимми», новые пупырчатые ботинки из
свиной кожи и сапоги.
Ботинки Иван презирал, особенно туфли с длинными тупыми носами. Их теперь, кажется, перестали производить, а в двадцать седьмом полно их было в нэпмановских
магазинах. В этих туфлишках по мрамору еще можно шаркать, но на трибуну перед
рабочими не вылезешь, по деревням не поедешь. То ли дело ‐ сапоги! Хотя Ивану
никогда не довелось носить полную военную форму, потому что в гражданскую войну он
прямо из укома уходил в бои и возвращался туда, как только был разбит очередной враг; и не до обмундирования было. Лишь однажды он получил военкомовский френч, отправляясь парторганизатором прифронтовой полосы, и с тех пор не изменял уже
полувоенной форме. Его коверкотовая гимнастерки под широким желтым ремнем, синие
суконные галифе и начищенные хромовые сапоги выглядели куда более щеголевато, чем
кургузый пиджак того же Георгия Остаповича Трусовецкого.
Вот, наконец, на верхней ступени показалась улыбающаяся физиономия ‐ аж усики
раздвинулись от улыбки, когда неторопливый шумный поток людей снес Трусовецкого
вниз, он схватил Ивана под руку и потащил к выходу:
‐ Гайда шукать нашего хозяина. Люд от членов ЦК требует, шоб конференцию
проинформировали об объединенном пленуме.
После перерыва начался содоклад председателя Госплана Кржижановского.
Глеб Максимилианович не был в партии на первых ролях. Но партия любила этого
человека с благородным обликом интеллигента, с аристократической эспаньолкой, с
большими сияющими глазами, над которыми удивленно и весело поднимались лохматые
брови. Вся партия знала, что Ильич любил этого человека, что они были друзьями. И
словно теплый отсвет ленинской любви лежал на нем, как лежал он на Анатолии
Васильевиче Луначарском или Николае Александровиче Семашко.
Иван с улыбкой вспомнил, как Лида, его Лида, о которой он очень соскучился, с
благоговением произносила их имена. Что ж, ему Кржижановский тоже понравился, но
все‐таки лично, для себя, были ему ближе более молодые деятели, ставшие известными
