физиономию под белой шапкой, покрасневшую от слез, и прикусывала губы от стыда, и
гордо думала: «Пусть наружностью принадлежу я к этой пошлой буржуазной толпе, но
душа моя там ‐ на вершинах».
Ранней весной я еще раз увидела Качалова. Оставалось немного времени до отъезда
театра на юг, и невозможно было не проститься.
Часа полтора я ходила по Камергерскому, боясь пропустить Василия Ивановича.
Наконец, в темной глубине ворот возникла еще более темная фигура. Качалов шел
медленно и глаза за стеклами пенсне смотрели устало. Был он в черном пальто, в простой
шляпе.
«А, здравствуйте‚ ‐ сказал он. ‐ Это вы? Авторша стихотворения? Очень вам
благодарен.
Мы вышли на Большую Дмитровку и спустились к его дому. Василий Иванович
говорил замедленно и негромко, как усталый человек, который вежливо поддерживает
ненужный, но не мешающий ему разговор.
На прощание он пожал мою руку. Это было крепкое, дружеское пожатие, только не
такое сердечное, как в тот раз.
На другой день от Гриши пришло письмо ‐ он приезжает в пятницу. Меня
раздражала его супружеская самоотверженность, когда он каждые гимназические
каникулы тащился ко мне из Киева... Мой бедный, верный Гриша, похожий на
провинциального, грубо загримированного актера!
Я досадовала, что с нетерпением жду Гришу, хотя порой презираю его. Я не хотела, чтобы он приезжал, когда театр еще будет здесь. Я не хотела, чтобы уезжал Василий
Иванович. Я во что бы то ни стало хотела быть на вокзале, когда он будет уезжать. Я сама
не знала, чего хочу, чего жду, что будет. Нет, в том‐то и беда: я знала, что ничего не будет.
Ни‐че‐го.
В пятницу я поехала встречать мужа. Он вышел из вагона такой неуклюжий и
безобразный, что я даже растерялась. К его чести, он, кажется, и сам это чувствовал, и
мне жаль было этого беспомощного декламатора, от которого я впервые услышала о
Золотом веке.
В ту же ночь, отворачивая лицо, чтобы скрыть брезгливость, я сказала:
‐ Пойми меня...
Курсы я окончила, когда уже началась война с Германией. Меня направили в
Воронежскую губернию и там дали назначение в Меловскую земскую школу.
Скудные рубли ежемесячно пошли в Терны, хоть немного облегчая мне душу и радуя
сердце мамы с папой.
На всю жизнь нахлебалась я унижения в ту пору, как стала учительницей. Москва, курсы, театр казались невероятным сном, который и привидеться не мог в этом мире, который, может быть, если и снился когда‐то, то совсем не на такой земле.
Я вымаливала каждый грош, чтобы купить для школы пособия, и председатель
