‐ Ну‐у‚ они так естественны, что прямо неестественно.
На каникулы приехал Гриша. Было радостно, но совсем не так как прежде. Я
чувствовала себя сильной и спокойней, словно познала наслаждение, вовек недоступное
ему. Меня смущало собственное равнодушие к хозяйским ласкам мужа.
После его отъезда я сидела над учебниками и мечтала только о том, чтобы снова
пойти в Художественный. И мечта сбылась так быстро; в тот же вечер знакомые принесли
билет на «Живой труп».
Качалов играл Каренина. Я жадно ловила мягкие, басовые ноты его голоса и без
конца повторяла про себя крик Феди Протасова ‐ Москвина: «Зачем человек доходит до
такого восторга и не может продолжать?!»
Зачем это не жизнь, зачем я не близка этому, зачем это высоко, а я ничтожна?
Я написала стихотворение, посвященное Качалову, и решила вручить ему на концерте
в воскресенье.
Отдала шить голубую шелковую кофточку, купила бархотку на пояс, хорошей бумаги, чтобы переписать стихи, ‐ и почувствовала, что успокоилась, холодно обдумываю все как
всегда, когда окончательно решусь.
…Я не рассказывала тебе об этом, Ваня, и никогда не расскажу.
На концерте Качалов был во фраке, в пенсне, милый, солнечный, похожий на
Чацкого. Ему и Москвину устроили овации сильнее, чем Собинову.
Когда‐то всем классом мы были влюблены в Роменецкого, а теперь весь курс
разделился на две любви ‐ к Собинову и Качалову. Но мне казалось, что у меня это так
серьезно как ни у кого из подруг… Я тогда была девчонкой, а ведь девчонки ищут свой
идеал. Давно прошла та глупая, бесноватая влюбленность. Но что‐то осталось навсегда.
Много позже я поняла, что искала какого‐то целеустремленного смысла в человеческих
отношениях и душевного совершенства словно по ступенькам в этих поисках поднимала
меня жизнь от Тернов до Москвы и позволила коснуться вершины, ‐ только коснуться!.. И
такой уж у меня характер, что идеальная влюбленность в Качалова убила мою земную
любовь к Роменецкому.
Но в тот вечер ничего этого я еще не понимала. После концерта я долго стояла у
входа в артистическую, но никто не выходил оттуда, никого нельзя было вызвать. Потом
Качалов прошел за стеклянной дверью, окруженный людьми. И все кончилось.
На следующий вечер я пошла к нему домой. По дроге заглядывала в витрины, ловила взгляды прохожих и в общем осталась довольна своей наружностью.
Швейцар поднял меня в лифте на пятый этаж. По всей двери искала я звонок, пока
швейцар не указал на кнопку ‐ большую, белую, сразу бросающуюся в глаза.
