Он стал ощущать повышенное к себе внимание, но пока еще с подозрением относился к чересчур пристальным взглядам. Но когда Лон расхвалила его выступление, Рудольф перестал себя сдерживать и рассказал ей о предложении из Большого, сообщив, что московский балет не произвел на него впечатления. А потом извинился, торопясь на вокзал. Хотя он поразил Лон своей самоуверенностью, было в нем нечто, позволявшее позже Марго Фонтейн называть его «потерявшимся маленьким мальчиком» и внушавшее желание ему помочь. «Он ничего не ел, и я повела его в буфет, накормила, помогла забрать вещи, чтобы он мог остаться и посмотреть последний акт балета». С тех пор в каждый приезд Рудольфа в Москву Лоп доставала ему билеты и подыскивала, где остановиться. Вскоре он будет встречать таких сердобольных женщин практически в каждом городе мира.
Хотя многие сверстники не любили его, Рудольф никогда не терпел неудач в попытках завоевать тех, кто ему искренне правился или мог чему-нибудь научить. К концу учебы он познакомился с Любой Романковой и ее братом-близнецом Леонидом, студентом-физиком Ленинградского политехнического института. Его знакомая по музыкальному магазину Елизавета Михайловна познакомила их с «очень симпатичным мальчиком из провинции», и однажды воскресным днем Рудольф явился к ним в легком китайском плаще, который носил круглый год, не имея возможности купить пальто.
Животрепещущая атмосфера дома Романковых, так не похожая на обстановку в его собственном доме, сразу заинтриговала Рудольфа. «Он пришел к нам в три часа дня, а ушел в три утра, — вспоминает Люба Романкова>85. — Можете себе представить? Даже для ленинградцев, привыкших сидеть допоздна, — было время белых ночей, — это нечто. Мы говорили о самых разных вещах; пришла «оттепель», и нас вдруг захлестнули открывшиеся возможности». Понятно, что политика не интересовала его, и они говорили о наконец состоявшейся после долгих лет запрета выставке импрессионистов, об Осипе Мандельштаме, поэзия которого снова стала доступной. Члены семьи один за другим уходили спать — родители, дедушка с бабушкой, сестра, зять, а Рудольф все сидел. Наконец осталась одна Люба. «Рудик сказал: «Может быть, мне пора уходить?» — что в действительности означало: «Нельзя ли еще посидеть?» Я чувствовала, что ему уходить не хочется, и все повторяла: «Нет, нет, Рудик, сиди». По его собственному признанию, сделанному через тридцать лет, он завидовал и удивлялся столь непривычной для него воспитанности
