— Ты ведь через Варшаву ехал?
— Да.
— Что паны?
— Много чего. Что тебя интересует?
— Ну, наверное, то же, что и тебя. Пойдут они вместе с Гитлером против нас? Или по-прежнему кобенятся и не могут даже тут определиться?
— С учётом того, что ещё пару месяцев назад они были с немцами вась-вась, а теперь — уже в раздумьях, я думаю, отработают назад. От душевного единения с Адиком они уже отсосали максимум возможного. И начинают это осознавать. Украину фюрер им не отдаст, самому нужна. А когда до фюрера дойдёт, что шляхтичи его кидают, он взбесится реально. Если тебя интересует мой прогноз…
— Не набивай себе цену, не кокетничай. Я ведь уже спросил. Чего ещё надо?
— Ладно, Коба, не кипятись. Думаю, сейчас паны постараются этак незаметно и невесомо, на пуантах, перебежать под крылышко демократий. С расчётом получить всё, что им обещает Гитлер, а то и побольше, но притом без усилий и риска. Гитлер нападает на нас через Прибалтику, вязнет тут, год-два мы воюем на обоюдное истощение, а потом, все в шоколаде, вступают англичане с французами. Добивают Гитлера в спину, и то, что он успел оттяпать у нас, достаётся им. Как освободителям одновременно и от нацистов, и от большевиков. И освободители потом отдают это панам за их красивые глаза и антисоветские вопли. Может, паны под конец и войсками поучаствуют, в обозе у демократов. Чтоб хоть разок крикнуть «Хэндэ хох!» и за этот героизм уж наверняка получить всё до Волги. Вот такие в Варшаве, я полагаю, девичьи грёзы.
Или вот еще, характерное:
— Так что чистый водевиль, — закончил я. — Было бы смешно, если бы не было так грустно. Ваня любит Мэри, Мэри, как и подобает продвинутой европейской гёрл, льнёт к Гретхен, а Гретхен строит глазки Ване. Мы рвёмся к союзу с демократиями, демократии спят и видят, как бы заключить союз с Гитлером, а Гитлер, похоже, начинает обхаживать нас.
— И вдобавок Ваню в койку к Гретхен со спины пихает… э-э… Харуми, — добавил Коба. — Из Маньчжурии. Да-а… Свальный грех. Варенья хочешь?
Не то чтобы советские функционеры в приватных беседах были чужды низкого штиля, но вышеприведенное — это не слова людей тридцатых годов. Это разговор пары современных менеджеров среднего звена, для которых и старается старый ленинградский интеллигент Рыбаков, чтобы пацаны догнали, чо там за расклады были в старые времена, как наша братва разруливала ситуэйшен с фашиками да пиндосами, да какие сцуки все эти братья-славяне да либерасты горбоносые. Самое парадоксальное — в книге ведь целая глава посвящена пошлости в искусстве. Но — ничего не поделаешь, надо подстраиваться под аудиторию (тоже, правда, не актуальную, а в значительной степени воображаемую): требует рынок, требует издатель, требует… да, впрочем, иному автору и самому так удобнее. Нынешний наш министр культуры выдал такую установку: в схватке белых и красных правы оказались не белые, не красные, а вековечная, тысячелетняя, вневременная и надклассовая «Историческая Россия». И в этой России, которую правильнее было бы назвать внеисторической (параллели с городом Глуповым, в котором история прекратила течение свое, совершенно очевидны), нет никакой разницы между эпохой Путина и Сталина, Николая Первого и Николая Второго, Ивана Третьего и Ивана Четвертого — соответственно, нет разницы и в международном положении, в отношениях с извечно враждебным, русофобским и либерально-толерантным обобщенным Западом. Вместе с телевидением и МКАДом Рыбаков переносит в свои тридцатые эпатажного французского философа Андре Глюксманна:
