В землянке жили после войны. Собирали желуди, возили на рынок, меняли на кукурузу. Мельница домашняя — круг такой большой — крутишь, крутишь — тяжело! Из кукурузы мука получается. Муку — на стол, воды, соли. Мама суп сварит, называется затируха.
На три часа соседи дали плуг, он тяжелый. Брату семнадцать, мне девять. Он впряжется, а я не могу нажать на плуг — сил не хватает. Меня запряжет, лямки наденет, а я тащить не могу — сил нет. Сидим рядом — плачем.
А неподалеку коровы пасутся, брат доит, мне кричит: «Рот открывай!» Я рот открываю, а струйки по лицу бьют, я никак глотнуть не могу. Брат ругается. Так мы, дети, любили друг друга, дружные были — это была настоящая радость!
Много раз Господь меня от неминуемой смерти спасал... Первый раз зерно собирали, меня на подводу посадили, а там два быка здоровых. Вот я правлю и кричу: «Цоб, Цобе! Цоб, Цобе!» Должна была их прямо гнать, а они вдруг испугались чего-то и понесли. Женщины кричат: «Прыгай, Надя, прыгай!» Я спрыгнула — и сразу подвода перевернулась. Еще мгновение — и погибла бы. Потом зерно принимали на машине. Едет машина рядом с комбайном, и из рукава комбайна сильной струей зерно сыплется. Меня как-то раз чудом не засыпало — тоже Господь уберег. Еще было: молотилки работали на току, мы зерно собирали, связывали в снопы и толкали в молотилку. Нужно толкать с силой, а силы у меня не хватало. И как-то пихнула я сноп — и сама стала в рукав молотилки падать, как в бочку. Соседка успела отключить молотилку — и я осталась жива. Вот такая милость Божия!
А еще у меня как-то был столбняк.
— О, это очень серьезная болезнь. Смертельно опасная.
— Да... Я уже училась в школе, и меня отправили на уборку сена вместо мамы. Косили камыш и траву, и вот я загнала себе в ногу, в дыру сапога, острый камыш. Сильно наколола ногу, и у меня начался столбняк. Поднялась температура, меня стало всю выгибать — приступы такие, судороги — ноги сгибает к пяткам, как при гимнастическом мостике.
Мама побежала за врачом. Медпункт находился недалеко, и там работали врач и медсестра. Врач — крупная высокая женщина, грубая, ходила, как мужчина, в штанах, что в то время было непривычно для жителей Татаюрта. Звали ее все Чабан. Но она, по крайней мере, была своя — привычная, понятная. Накричит, нагрубит да назначит какое- никакое лечение. Все знали, чего от нее ожидать. А вот медсестру недолюбливали сильнее, она была блокадницей, эвакуированной из Ленинграда — из дальних краев. Всегда мрачная, всегда молчала, ни с кем почти не разговаривала. Воткнет молча укол или так же молча даст таблетку. Непонятная. Может, у нее там, на почве блокады, с головой неладно стало — так люди думали. Когда люди не понимают чего-то, то иногда боятся, иногда недолюбливают...
