На маршруте Грозный — Гудермес мою бесхозность заметили серьезные люди. Они-то уж основательно распорядились моим образованием, положив конец кочевым каникулам. Я подходил им со всех щелей. Я был дерзок, неудержим, летал над землей, а кубатурил не хуже вашего Кутузова. Надо же, таблицу во сне увидел, до сих пор по ней все живут. Не Кутузов, а кто там зимой в одних штанах в Петербург шлепал с кучерявой головой.
Так я пошел в пираты. Личный состав экипажа состоял из бывших зэков. Тотчас я был окружен пристальным вниманием и чуть не семейной опекой. Курить мне было строго запрещено по малолетству. К распитию меня не приглашали, хоть я без того имел к тому врожденное отторжение. К азартным играм допускали неохотно — так разве, чтобы не фраернуться в приличных кругах, в секу, на деньги. Единственное, к чему прививалось уважение, это ремесло, чистая работа. Юнгу приодели, прикормили и взяли в доляну.
Время назначалось без изменений: между двумя и тремя часами дня. Я стучал в указанную мне дверь. Ждал. Стучал громче. Снова ждал. Стучал смело — и, если дверь молчала, я со всех ног бежал сообщить об этом друзьям. А дальше вступали в силу фомка и ловкость рук. Впрочем, от самого шмона я был избавлен. Чаще всего я оставался на шухере, пока дежурившая во дворе желтая шестерка не увозила добычу. А назавтра в привокзальном кафе «Забегайка» меня ожидала доля. И новая дверь. За дело мне никогда не платили меньше ста рублей, а больше случалось. Я продолжал притягивать деньги и плыл по течению, куда прикажет ветер.
Однажды дверь все же открылась. На пороге стоял зрелый акинец(9), крепкий и не очень-то дружелюбный. «Нну?» — Говорили его сомкнутые губы и холодные глаза.
— Салам алейкум! — Дрогнул мой голос.
Акинец безмолвствовал.
— Мне… Я… Меня просили, — замямлил я. — Просили спросить Рахмета. Он дома?
Акинец не удостоил меня и звуком. Дверь захлопнулась на английский замок. Задвинулась щеколда. Я просигналил атас, но с этого дня в кадыке моем засел осадок. Без всяких указаний я устроил засаду, выслеживая оскорбительную жертву. Квартира, как назло, изо дня в день оживала шумами. Мне даже не приходилось тревожить дверь — я слышал в глубине жилища то едва различимые голоса, то звуки посуды, которые были со мной заодно. Это было уже не работой, а делом чести, а то и вдохновеньем. Я должен был наказать глухонемого хама, не ответившего на мой салам. Я смог бы отличить его лицо среди пчелиного роя, случись ему стать пчелой — и однажды встретил акинца на рынке. Он разговаривал с пожилой женщиной и не торопился — это все, что я успел заметить. Пулей я оказался у заветной двери. Стучал. Ждал. Стучал громче. Снова ждал. И наконец, стучал смело — и не получил ответа. Сквозняком я ворвался в шалман, где всегда находился кто-нибудь для связи.
