— Учите язык, черти, — иначе в этой огромной русской стране вас никто не услышит.
И если кто-то из умников смел возражать, дескать, пусть русские сами учат язык вайнахов(7), чтобы нас понимать, устало отвечал:
— Вы со своим языком дальше Волгограда не уедете. У шлагбаума жить останетесь.
Русский же давался мне только в его запрещенных глаголах, и то связки слов ради. Раствор есть же: цемент, песок — кладка когда катит… Конечно, мусульманин не должен сорить скверными словами, особенно в гневе — так могут сгореть все его добрые дела. Но я человек грешный, а Аллах всемилостив — и потому все еще держит меня на земле для чего-то. Одним словом, мои упражнения в языке не сумела оценить школа. Русский давала нам классуха. Наша неприязнь друг к другу была взаимной и устойчивой. Мое появление в классе в обвисших на коленях трико она приняла как личное оскорбление, которое пыталась смыть с себя доступным ей одной способом. Если она возвращала после проверки тетрадь, с первого взгляда было ясно, кто в нашем поединке ведет: мои синие каракули не умели занять столько линованного места, сколько залито было ее красными чернилами, да еще с неизменной фигурной двойкой в оконцовке. Она писала неутомимо, яростно и беспощадно, отстаивая так свою неоспоримую победу. Победа же означала избавление от такого истукана, как новенький нохча(8) с туркменскими приливами, который, по ее мнению, и смотреть не умел по-русски. В один день — наверное, когда кончились ее красные чернила, она догадалась пригласить в школу отца.
— А портфель ты оставишь в классе. Пусть его отец заберет.
Я ощутил между лопатками знакомую выдавливающую силу запястья. И тут русский впервые пришел не подвести меня.
— Идитына! — завопил я. — Делать отцу нечего! Он маму твоей мамы трепал! А портфель я тебе на день рожденья дарю! Сама учись, сука! — И все в стихах — до самого восклицательного знака хлопнувшей за мной двери. Это и был мой последний звонок.
Оттуда вела одна дорога — на площадь «Минутка». Там происходило все самое значимое в жизни Чечни и ее народа. Там был автовокзал, откуда ходили междугородние рейсы. Я выбирал глазом невредного водилу и начинал тереть шкуру.
— Тебе куда? — Должен был рано или поздно спросить он.
— А куда повезешь?
— Хы… До Ханкалы, пойдет?
— А обратно когда будем? — Я четко рассчитывал время, чтобы вернуться домой не позже, чем братья из школы. И на переднем сиденье рядом с курящим шофером я объездил весь Кавказ. В открытое боковое окно врывался ветер и не давал скучать во весь наш путь, полный неизвестности и пьянящего простора. Там, в водительской кабине, я подтянул русский, правда, без падежей, в виде «есенина» — если надо было объясниться коротко, ясно и крепко. Оттуда берет начало моя взрослая биография, моя именная пухнущая папка «Личное дело №...».
