Политическая ситуация в первом тысячелетии, начиная от Константина, несмотря на заметную неразбериху событий, очень понятна, гораздо более, может быть, понятна, чем сегодняшняя. С одной стороны, сознательное, хорошо продуманное, заимствованное из опыта и из имеющихся обстоятельств представление имперско–иератической, ненациональной универсальной монархии, по заповеди Бога (неосознанно) подготовленная римскими язычниками,>209 теперь проявившаяся и потому всеобъемлющая, всеохватывающая, всемогущая, непогрешимая, вечная, с другой стороны, физически необходимое, вызванное расовым инстинктом образование наций со стороны германских и смешавшихся с германцами в моем широком смысле (см. главу 6) народов, одновременно непреодолимая неприязнь с их стороны ко всякому упорствованию, яростное сопротивление ограничению личности. Противоречие было очевидным, борьба неизбежной.
Это не произвольное обобщение, напротив: только при внимательном рассмотрении кажущегося произвола истории, подобно тому как физиограф внимательно рассматривает тщательно отполированный им камень, становится прозрачной хроника мировых фактов, и что обнаружилось, так это не что–то случайное, но лежащее в основе, единственно не случайное, причина необходимых, но пестрых, непредсказуемых событий. К такого рода причинам приводят определенные действия. При наличии дальновидности, как, например, (для универсализма) у Карла Великого и Грегора VII или, с другой стороны, (для национализма), у короля Альфреда или Вальтера фон дер Фогельвейде, история приобретает определенные легко узнаваемые очертания. Однако не было никакой необходимости, чтобы каждый представитель римской идеи или принципа национальностей имел ясное представление о виде и объеме этих мыслей. Римская идея была достаточно покоряющей, была неизменным фактом, с которым каждый император и каждый папа, что бы он ни думал или намеревался делать, был вынужден считаться. Обычное учение, что здесь произошло развитие, что честолюбие Церкви постепенно возросло, недостаточно обоснованно, по крайней мере в современном простом понимании, когда рассказывают сказки об эволюции. Произошло некоторое развитие, приспособление к условиям времени и т. д., но Карл Великий действовал по тем же точно принципам, что и Феодосий, а Пий IX стоял на тех же позициях, что и Бонифаций VIII. Еще менее я постулирую сознательное стремление национального образования. Позднеримская идея универсальной теократии могла быть выдумана выдающимися личностями, так как она покоилась на имеющейся империи, к которой она была непосредственно привязана, и на прочном основании иудейской теократии, из которой она полностью вышла. И наоборот, как можно было думать о Франции, Германии, Испании, пока их не было? Здесь речь идет о творческих новообразованиях, которые еще и сегодня дают побеги, и будут продолжать давать их, пока существует жизнь. У нас на глазах происходят смещения национального сознания, и сейчас мы можем наблюдать действие национальнооб- разующего принципа там, где есть движение так называемого партикуляризма: если баварец терпеть не может пруссака, а шваб с некоторым пренебрежением смотрит на обоих, если шотландец говорит о «своих земляках» в отличие от англичан, а житель Нью-Йорка не считает янки из Новой Англии таким же полноценным существом, как он сам, если местные обычаи, местные нравы, неистребимые, не поддающиеся никакому законодательству местные правовые привычки одного района отличаются от другого, то мы видим во всех этих вещах симптомы живого индивидуализма, симптомы способности одного народа осознавать свое своеобразие по отношению к другому, способность к органическому новообразованию. Если бы ход истории создал внешние условия, то мы, германцы, породили бы еще дюжину новых, с характерными различиями, наций. Во Франции эта творческая склонность была ослаблена продолжающейся «романизацией», кроме того, она почти совсем растоптана ногой грубого корсиканца. В России она, вследствие преобладания подчиненной, негерманской крови, исчезла. Несмотря на это, раньше наши истинные славянские братья по индивидуальным новообразованиям — это доказывает их язык и литература — были богато одаренными. Этот дар, которого у одних мы больше не находим, а у других он есть и сегодня, есть то, что мы видим действующим в истории, неосознанно, не как теория, не философски доказанный, не построенный на юридических учреждениях и божественных откровениях, но с непринужденностью закона природы преодолевая все препятствия, разрушая, где следовало разрушить — так как от чего погибли нездоровые стремления римского императорства германских королей, как не от возраставшей ревности племен? — и одновременно незаметно, постоянно созидая, так что нации появились задолго до того, как князья нанесли их на карту. Если к концу XII века заблуждение imperium romanum еще пленяло Фридриха Барбароссу, то немецкий поэт мог уже петь:
