Но тем самым это понятие лишено всякого значения, потому что каждая окружность по своим основным свойствам похожа на другую, большее или меньшее расширение не может рассматриваться как большее или меньшее совершенство. Но и противоположный взгляд — об упадке человечества — столь же не основателен, как только начинает объяснять конкретные исторические явления. Так, например, слова Шиллера «Welcher einzelne Neuere tritt heraus? Mann gegen Mann, mit dem einzelnen Athenienser um den Preis der Menschheit?» («Какой отдельный современный человек выступит лицом к лицу с отдельным афинянином, чтобы поспорить о цене человечества?»), — которые я привел в общем введении к этой книге, действительны весьма условны. Всякому понятно, что имеет в виду благородный поэт. В каком смысле он прав, я попытался показать.>262 Однако предложение вызывает решительные возражения. Что значит «цена человечества»? Это опять абстрактное понятие «человечества», которое запутывает суждение! У свободных граждан Афин (и только их мог иметь в виду Шиллер) на каждого человека приходилось двадцать рабов: можно было найти досуг, чтобы ухаживать за телом, изучать философию и заниматься искусством. Наша германская культура (как китайская — потому что в таких вещах проявляется не прогресс, но прирожденный характер), однако всегда была против рабства. Вновь и вновь настраивается это естественное соотношение, и вновь и вновь мы с отвращением стряхиваем его с себя. Сколько нас, от короля до шарманщика, кто не вынужден принуждать себя весь день в поте лица добиваться самых высших результатов? Не должна ли работа сама по себе по меньшей мере оказывать такое же облагораживающее влияние, как купание или боксирование?>263 Мне недолго пришлось бы искать этого «современного»: я взял бы за руку самого Фридриха Шиллера и привел бы его в ряды великих людей всех эллинских веков. Нагишом на площадке для гимнастических упражнений вечно больной человек вначале мало бы блистал, но его сердце и его ум становились бы все более возвышенными, чем больше освобождались бы от мерзостей случайных форм бытия, и, не боясь возражений, я мог бы утверждать: этот новый превосходит вас всех своими знаниями, своими стремлениями, своими нравственными идеалами, он значительно превосходит вас как мыслитель, и как поэт он почти равен вам. Какого эллинского художника, спрошу я вас, по творческой силе и выразительности можно поставить рядом с Рихардом Вагнером? И есть ли во всем эллинизме человек, достойный поспорить с Гёте о ценности человечества? Здесь мы сталкиваемся с еще одним противоречием, которое вызывает утверждение Шиллера, потому что если наши поэты в любом отношении не равны величайшим поэтам Афин, то виноват не их талант, но их окружение, которое не постигает ценности искусства. Шиллер считает, что как отдельные люди мы не равны афинянам, но как целое наша культура превосходит их культуру. Решительное заблуждение, за которым опять скрывается призрак «человечества». Потому что если даже и недопустимо абсолютное сравнение двух народов (по крайней мере по моему убеждению), нельзя ничего возразить против проведения параллели между отдельными стадиями развития, и отсюда следует, что мы видим эллинов в высшей и, несмотря на кричащий недостаток их индивидуальности, своеобразно гармоничной точке, откуда происходит несравненное чудо их культуры, в то время как мы, германцы, находимся в становлении, в противоречии, в неведении о самих себе, кроме того, окружены, а во многом до самого сердца проникнуты неоднородными элементами, которые скрывают то, что мы создаем, и отчуждают нас от нашей собственной сущности. Там индивидуальность народа достигла ясности. Здесь, у нас, все находится в брожении. Высшие достижения нашей духовной жизни строго изолированы друг от друга, почти враждебны друг другу, и только после долгого труда нам, как целому, удастся взобраться на ту ступень, на которой когда–то стояла эллинская культура, римская, индийская, египетская.
