Но мы никогда не возьмем это человечество за исходный пункт для оценки человеческих вещей, потому что каждый поступок на земле совершается определенными людьми, не абстрактными. Мы никогда не возьмем его и за конечный пункт, потому что индивидуальное ограничение исключает возможность общепринятого. Еще Зороастр мудро сказал: «Люди не похожи друг на друга ни мыслями, ни желаниями, ни словами, ни поступками, ни религией, ни умственными способностями: кто любит свет, того место под небесными светилами, кто тьму, тот принадлежит силам ночи».>251
Мне не хотелось теоретизировать, но пришлось. Так как теория — теория единого человечества>252 — стоит на пути любого правильного взгляда на историю нашего времени и вообще любого времени и так вошла в нашу плоть и кровь, что ее нужно выжигать как сорняк, прежде чем с надеждой на понимание сказать очевидную истину: наша сегодняшняя цивилизация и культура — специфически германские, они являются исключительно делом германизма. Это великая, центральная правда, конкретный факт, которому нас учит история последней тысячи лет на каждой странице. Германцы брали идеи отовсюду, но они их ассимилировали и делали своими. Так, например, идея производства бумаги пришла из Китая, но только германцы использовали ее для книгопечатания.>253 Занятие древностью, раскопки древних произведений искусства пробудили в Италии художественные образы, но даже скульптура с самого начала отличалась от эллинской традиции, поставив целью характерное, нетипичное, индивидуальное, неаллегорическое. Архитектура заимствовала только некоторые детали, живопись не заимствовала ничего из классической древности. Это были примеры, похоже германцы действовали во всех областях. Даже римское право никогда не было перенято полностью, более того, некоторыми народами, особенно так мощно расцветшими англосаксами, вопреки всем королевским и папским интригам, полностью отвергалось. То, что воздействовало на германские силы, действовало, как мы видели в начале этой главы на примере Италии, преимущественно как препятствие, как разрушение, как отклонение необходимого для этого особого типа людей на пути. Там же, где было преобладание германцев количеством или большей чистотой крови, все чужое увлекалось в том же направлении, и негерманцы должны были стать германцами, чтобы чем-то быть и что–то значить.
Конечно, нельзя брать слово «германец» в обычном узком смысле. Этот раскол противоречит фактам и делает историю настолько неясной, как будто смотришь сквозь треснувшее стекло. Если же признать очевидное первоначальное равенство народов, вышедших из Северной Европы, и одновременно причину их различной индивидуальности и сегодня проявляющейся в необыкновенной пластичности, в склонности германизма к продолжению развития индивидуальности, сразу станет понятно, что то, что мы называем европейской культурой, в действительности не европейская, но специфически германская. В сегодняшнем Риме мы обнаруживаем лишь половину стихии этой культуры, весь юг Европы, где, к сожалению, никогда не был истреблен хаос народов и где он сегодня, по закону природы, как было подробно рассказано в главе 4, быстро растет, вынужденно плывет в том же направлении: он не может сопротивляться силе нашей цивилизации, но внутренне он ей едва ли принадлежит. Если ехать на восток, то на поезде мы пересечем границу примерно в 24 часах от Вены. Оттуда до самого Тихого океана ни один дюйм не затронут нашей культурой. Севернее от воображаемой линии лишь рельсы, телеграфные столбы и казачьи заставы свидетельствуют о том, что чисто германский монарх во главе народа, чей деятельный, творческий элемент, по крайней мере наполовину германский, начал простирать творческую руку над этими гигантскими областями. Но рука эта достигает только до совершенно антагонистической нам цивилизации и культуры китайцев, японцев, тонкийцев и т. д. Elisee Reclus, известный географ, уверял меня, когда он только что закончил изучение литературы о Китае для своей «Geographie Universelle», что ни один европеец, даже те, кто подобно Рихтхофену (Richthofen) и Харту (Harte) прожили там много лет, ни один миссионер, проведший всю свою жизнь в самом центре страны, не сможет сказать о себе: Jiai connu un Chinois. Личность китайца для нас непроницаема, так же как и наша для него: охотник благодаря симпатии больше понимает душу своей собаки, а собака душу хозяина, чем этот же хозяин поймет душу китайца, с которым он идет на охоту. Все разглагольствования о «человечестве» ничем не помогут в этом объективном факте. Но тот, кто пересечет океан до Соединенных Штатов, среди новых лиц, в новом индивидуальном национальном характере вновь обнаружит нашу германскую культуру, то же можно сказать и о человеке, который после четырех недель путешествия прибудет на австралийское побережье. Нью-Йорк и Мельбурн сегодня более «европейские», чем Севилья или Афины, не внешне, но скорее по предприимчивости, работоспособности, интеллектуальности, в искусстве и науке, в отношении общего морального уровня, короче говоря, в жизненной энергии. Эта жизненная энергия есть великолепное наследие наших предков: когда–то ей обладали эллины, когда–то римляне.
