Такова уж человеческая природа, что этот процесс проигрывающая сторона встретила без восторга. Любой немецкий трикотажник, оставшийся без работы из-за развития фабрик в Ольмюце, норовил обвинить в своей неудаче этих неряшливых и плодовитых славян, которые прямо у него на глазах захватывают город. Иные начали ворчать даже, что дряхлая старая Австрия не в силах отныне удержать в узде низшие расы, и завистливо поглядывали через границу на кайзеровскую Германию, где никому даже в голову не приходила всякая чепуха насчет равноправия языков. Уже ко времени моего появления на свет ситуация накалилась настолько, что самое ничтожное городское дело, вплоть до назначения фонарщика, стало рассматриваться как часть извечной межнациональной борьбы между немцами и славянами, и зачастую заканчивалось дебатами в венском Рейхсрате. Главной заботой правительство было поддержание мира и порядка, поэтому Вена в таких случаях шла обычно на компромисс и назначала двух фонарщиков: немецкого и чешского. В результате к концу девяностых годов почти треть населения города числилась на муниципальной службе.
Тут не было ничего такого уж странного. Подобное представление разыгрывалось в дюжинах городов и весей на просторах дунайской монархии в последние годы девятнадцатого века — везде, где недавние рабы бросали вызов прежней господствующей расе. Сценарий был один и тот же, разнились только актеры: немцы против словенцев в Марбурге, поляки против украинцев в Лемберге, итальянцы против хорватов в Фиуме. Но что придало межнациональному конфликту в Хиршендорфе-Крнаве-Кронау особое напряжение и постоянную остроту, так это присутствие в колоде джокера в лице местной польской общины. С точки зрения последней, город следовало называть не Хиршендорфом, не Крнавой, и даже не Кронау, но Садыбско.
Я не помню, на чем именно основывались польские притязания на мой родной город и округу. То ли архиепископ Краковский держал эти земли как фьеф от короля Богемии, то ли епископ Ольмюцкий держал их как фьеф от короля Польши. Да это и не важно — подобно большинству территориальных споров в Центральной Европе этот мог толковаться в любую сторону по усмотрению сторон. Существенный момент заключался в том, что большинство местных поляков, пусть общее их число и составляло одну пятую населения, рассматривали город как принадлежащий Польше. Вернее как город, который должен принадлежать Польше, когда и если та возродится. Польская фракция была малочисленна, но недостаток количества возмещала избытком шума. Мне думается, не будь ее, борьба между немцами и чехами в конечном итоге закончилась бы победой последних. Но всякий раз, стоило очередной схватке — вокруг, скажем, публичной библиотеки, названия улицы, назначения муниципального клерка — стихнуть, как поляки разжигали ее заново, примкнув к проигравшей стороне. Кто-то мог подумать, что им логичнее было объединиться с чехами, братьями-славянами, говорящими на родственном языке, но ничего подобного: поляки побаивались немцев, но презирали чехов как выскочек от сохи.
