После нескольких фальстартов глаза пианиста остановились на брюнетке с мрачным лицом, которая сидела у стойки одна, в безысходности поскребывая наманикюренными ногтями гладкий изгиб бокала. Уэлдон смотрел на нее, и я услышал, как беспорядочный фон, который он наигрывал, начал обретать смысл, отражая чувства, сменявшиеся на лице незнакомки. Мелодии становились длиннее, усложнялись, обретали гармонию. Казалось, пианист познал сущность этой женщины, творя ее боль, ее отчаяние и возвращая их ей.
Изменилась не только музыка. Наблюдая за Уэлдоном, я прочитал на его лице намек на жалость, на разделяемую боль, пока он творил музыку ее души.
Я поглядел на брюнетку. Она воспринимала музыку, еще больше горбясь на табурете, глядя в свой бокал так, словно предпочла бы увидеть перед собой глубокий пруд и броситься в него. Ее пальцы смахивали слезинки с глаз, спина вздрагивала от беззвучных рыданий. Она слилась с музыкой, и по мере того, как мелодия становилась все темнее, все глубже, безнадежность, которую эта женщина принесла с собой, преображалась в черные мысли о смерти.
И тут музыка снова начала меняться в изящном переходе, которого, думаю, в баре никто даже не заметил.
Она теперь нашептывала надежду, в минор неожиданно начали вторгаться отрывки бодрящих мелодий — точно лоскутки голубого неба проглядывали между грозовыми тучами. Мало-помалу оптимистичные фрагменты становились длиннее, сложнее, энергичнее, голубое небо все решительнее раздвигало тучи.
И опять музыка подействовала на брюнетку. Ее лицо начало светлеть, судорожная безнадежность, с какой ее пальцы стискивали бокал, слабела, а сгорбленные плечи распрямлялись. Когда в самом начале музыка отразила тьму ее настроения, женщина слилась с ней, впилась в нее, точно рыба в наживку. И сейчас Уэлдон и его музыка выводили ее наверх, к свету.
Теперь над музыкой властвовало голубое небо, тьма съеживалась в дальние отзвуки боли и горя. Брюнетка оглядела зал, обретя способность замечать других людей. Ее лицо еще по-настоящему не ожило, но глаза, казалось, прояснились, стали веселее. Но, может быть, такое впечатление создавали еще не высохшие слезы.
И тут с внезапностью, которая застала меня врасплох (хотя ждал я именно этого), из мозаики туч и голубого неба вырвался слепящий солнечный свет.
Эффект был поразительный. Брюнетка расправила плечи, ее подбородок вздернулся, и она глубоко вздохнула. Когда она теперь оглядела зал, лицо смягчилось, обрело покой, в уголках рта заиграла легкая улыбка. Музыка достигла крещендо и замерла в тихой безмятежности. Брюнетка еще раз облегченно вздохнула, затем взяла бокал, словно для того, чтобы с радостным вызовом осушить его единым глотком.
