Из любви к Аманде - Тимоти Зан

Бар был небольшой, сугубо местный, убого обставленный, но достаточно чистый, приютившийся на самых задворках рабочего района.

Прихлебывая пиво, я огляделся. Клиенты являли собой примерно ту же мешанину, какую за последнюю неделю я наблюдал каждый вечер: дюжие представители рабочего класса со сталелитейных заводов, собравшиеся для дружеского общения в субботний вечерок. Несколько конторских служащих, их жены или подруги, плюс россыпь одиночек, потерявших надежду или питающих ее и в большинстве смахивающих на клинических неудачников. А еще приезжие, остановившиеся в небольших придорожных гостиницах: вероятно, коммивояжеры, привыкшие проводить свободное время в подобных заведениях.

Как, впрочем, и я сам. Во всяком случае, последние дни. А по профессии я меньше всего коммивояжер.

Я отхлебнул еще пива и поморщился. В зале оглушающе разило запахом этого особо скверного сорта в сочетании с ароматами более крепких напитков, которыми ублажались те, кто пришел сюда не ради общения. Густой сигаретный дым, висящий в воздухе, звяканье стекла и общий гул разговоров, время от времени заглушаемый требованием обслужить или взрывом хохота.

До того типично для Америки середины двадцатого века, что иногда мне начинало мерещиться, будто я на киносъемках, и вот-вот из-за трельяжа с папоротниками в горшках выйдет режиссер с прической «мохок» и завопит: «Стоп!»

Но ничего подобного произойти не могло. Это был настоящий 1953 год и настоящий Питтсбург. И я был здесь по-настоящему.

Я опять взглянул на часы над стойкой. До девяти осталась одна минута. За пианино, наискосок от дальнего угла стойки, по-прежнему никого не было, но за последние шесть недель я твердо убедился в одном: этот пианист был истинным фанатиком пунктуальности. Я отпил еще пива…

Да, вот он — появляется из двери за стойкой и с обычной неторопливостью проходит между столиками к пианино. Очень худой, почти тощий, двадцати трех лет, хотя выглядит моложе, с той обводкой пустоты в глазах, какая свойственна людям, которых жизнь столько раз била по голове, что они, в сущности, уже махнули на нее рукой.

Великий джазовый пианист Уэлдон Соммерс. Или точнее, в скором времени великий джазовый пианист Уэлдон Соммерс.

Он сел за инструмент, и несколько секунд кончики его пальцев ласкали клавиши в беззвучном наслаждении, словно он ждал, что вот сейчас к нему слетит Муза. Потом заиграл — тихо-тихо.

Вначале музыка ничем особенным не отличалась: все тот же типичный фон, который тысячи других пианистов сейчас отбарабанивали в третьеразрядных барах по всем Соединенным Штатам. Обрывки мелодий становились все громче, взгляд музыканта оторвался от клавиш и пробежался по залу, еще и еще раз. Иногда он задерживался на каком-нибудь столике, будто проникая в суть тех, кто сидел там, и двигался дальше.