Дверь вздыхает пневматикой и мягко откатывается в сторону.
— Войдите, — соглашается Изабель, снова привычным жестом поправляет
кольцо и поворачивается к двери в крутящемся кресле. Честно говоря,
журналиста она ожидала другого — подтянутого, внимательного, заранее
очарованного встречей с живой звездой научного мира. А этот... громадный,
еле проходит в дверь, небритый, давно не стриженый, как Робинзон, и не
стыдно ему таким в кадр показываться? И зачем он, чёрт возьми, обрядился
в старомодный лабораторный халат?!
— Бель, — от низкого трубного голоса гостя вздрагивают стёкла стеллажей.
— Хотел сказать «здравствуй», да от души не получается — здравствовать
я тебе, милая, не желаю, а врать так и не обучился.
Если бы перед Изабель сейчас было зеркало, она увидела бы там редкое
зрелище: то, чего не смогли сделать с ней годы и работа, сделали одни только
звуки этого голоса. Белое напудренное лицо Изабель теперь выдаёт все её
семьдесят восемь лет. А его время словно бы не коснулось — а может, наоборот,
дало частичку своей неизменности, оттого и вернуло его сюда таким,
как полвека назад, да что там — больше!
— Журналиста твоего я задержал немного, — гость без приглашения садится
в могучее кресло из массива гевеи, и оно жалобно скрипит под этой
жуткой массой. — Ему там есть что вкусно пожевать. А я вот к тебе заглянул
на минутку — посмотреть, как делишки.
Изабель его даже почти не слышит. Огромные могучие руки, лежащие
на подлокотниках, она помнит очень хорошо. Не хочет, но помнит. Помнит,
как одна из этих ладоней ложилась ей на спину, а другая зарывалась в волосы,
как этот невероятный, совершенно невозможный мужчина ласково и
неодолимо вдавливал всей массой её хрупкое тело в пружины дивана, как
каждое прикосновение разрывало и обжигало изнутри... По старой памяти
кружится голова, мудрая голова старой женщины, которая обвенчалась с
наукой, потому что знала: никогда больше её не сожмут эти руки и эти вечно
горячие губы не коснутся закрытых век!
Изабель хочет вскочить, закричать, позвать на помощь — это ей просто
плохо, это приступ давления, вот и видится невесть что... Тело не слушается,
оно хочет снова ощутить себя молодым, по-настоящему молодым, чтобы
хоть на минутку опять оказаться в этих руках. Тело не хочет знать, что это
морок, галлюцинация, — оно помнит, оно очень хорошо помнит. И оно
помнит, что мудрая голова всегда советовала это забыть. Слишком многое
их разделило, он невозможен, нереален, он всегда был нереален, как и его
чокнутый научрук, нет, нет, этого нет и не может быть!
