— Ну, вот, — горько сказал Карр вслух, — вот и образ Зверя теперь у них есть…
* * *
Так прошел не один десяток лет. Давно состарились и умерли те, кто первый раз пришел со своими, ненужными ему дарами к заветной скале. Дети их детей, уже взрослые, говорили: «Это было тогда, когда в наших краях объявился Карр», и всем было ясно, что речь идет о стародавней старине.
И вот, пришла засуха. Шесть раз подряд лето выдавалось жарким, осень сухой, зима — малоснежной, вёсны — все как одна дружными, бурными, сметавшими скудный снежный запас в три дня, не давая хотя бы ему напоить промерзшую землю. Первый год природа как бы даже радовалась такому обстоятельству — зелень, которая раньше едва успевала выгнаться из земли, да раскрыть скромные северные свои цветки, пораздалась, попышнела на жарком солнышке — однако уже на следующий год листья стали жухнуть и валиться с дерев еще до осени, трава вырастала сухая и колкая, будто нарочно не давая себя сжевать многочисленной копытной животине. Начался понемногу падеж. К концу второго лета начали тлеть, а затем и огнем гореть высохшие до дна торфяные болота, да так уже и не гасли совсем круглый год. Ветер стал жестким и горячим летом и безжалостно морозным, колючим зимой. Даже сам воздух, казалось, более не в силах был наполнить и напоить иссохшие живые легкие… Словом, невмоготу стало зверью, да и людишкам — не лучше. Сушь. Голод.
Карр, который в силу своего естества этого всего не замечал года три, стал, тем не менее, тревожиться: что–то повисло в воздухе такое, что стало вдруг каждый день напоминать ему видение его провалившейся миссии. На вечном фоне мыслей окружающих его тварей, к которому он уже успел привыкнуть, древнее «ЖРАТЬ!» стало возвышаться все более и более, превращаясь мало–помалу в крик жалости и отчаянья. Хуже всего было то, что и мысли людей, собиравшихся у его капища, со временем почти совершенно потонули всё в той же надрывно звенящей мольбе.
Шли месяцы. Их ритуальные песнопения становились все более сумрачными, исступленными, теряя постепенно свою былую странную красоту; на исхудавших лицах все яснее проступали знаки безумия и одержимости; пляска стала дикой и изуверской. На жертвеннике все чаще стала появляться жестоко растерзанная, драгоценная в эту голодную пору скотина. Карру это было все равно, однако странно тревожило.
И вот настала ночь, когда привели — и принесли — детей.
Кто–то из малышей орал, когда его укладывали на плоскую вершину жертвенной колоды с желобками для стока крови, кто–то тихо спал и сопел до самого конца, пока острый жертвенный нож не перерезал беззащитное тщедушное горлышко, и густая от недостатка влаги кровь не выплескивалась волною на уже скользкую от нее поверхность. Те, что постарше, прежде чем самим взойти на жертвенник, сухими и горящими глазами, с ненавистью, как чудилось Карру, смотрели на серую равнодушную поверхность скалы с его изображением, освещаемым сполохами пламени ритуального костра.
