Озарение пришло, как это обычно бывает, неожиданно: он рванулся к своему давнему знакомому валуну Тоолбуусу; тот по прошествии всех этих лет врос уже порядочно–таки в землю и весь был покрыт лишайником; однако же, найти его можно еще было без труда. Карр, зажмурив глаза, как был, в своем драгоценном, такою ценой сотворенном для себя воплощении, бросился к нему и в него, как делал некогда. К его неописуемому облегчению — еще одно сугубо земное чувство? — тело его последовало за ним, не совсем легко и охотно, но все же протиснулось в покойную и прохладную плоть камня и растворилось в ней, так же, как растворился и он сам. И дело, вероятно, было в том, что изгнанная из него жизнь более не мешала ему, безжизненное, оно легко становилось частью неживого. Здесь, был уверен Карр, оно может храниться неограниченно долго, пока он сам будет странствовать; вот только… удастся ли потом извлечь его отсюда? и не повредить при этом? С отчаянной решимостью он выпростал наружу лишь самого себя — призрачный контур, о который, однако же, спотыкается и в котором портится, как вода в грязном сосуде, солнечный свет. Затем он вновь погрузился в каменную плоть валуна; без труда, к своему удивлению, нашел растворенное в ней тело; погрузился также и в него. Затем попытался выбраться вместе с ним — это оказалось немного сложнее, чем он думал — тело все время соскальзывало — но все ж таки возможно. Карр возликовал.
* * *
Его путешествие не составило, как и можно было ожидать, ничего особенного. Карр поступил, как поступил бы любой, обладающий крупицею здравого смысла: преодолевая земное притяжение — он уже давно знал, как это называется — он поднимался все выше и выше, пока на ставшем сильно круглиться горизонте не разглядел полоску глади, судя по редкому блеску — водной. Он догадывался, что это и есть та цель, к которой его направляли — реки, даже крупные, он оставил без внимания, далеко под собою. Дальнейшее было делом нескольких часов. На рассвете следующего дня он уже находился (про себя он начинал думать — «стоял») на узкой полосе песка и гальки, омываемой холодным прибоем. Карр просто стоял и ждал; чего именно — ему не сказали, а самому ему было все равно. Он «простоял» так все утро; поднявшееся солнце даже в зените висело не слишком высоко, и почти не грело; это его также не заботило. Наконец подошел вечер, очень светлый, мало отличавшийся от утра, затем ночь, также какая–то жидкая, серая. И тут он вновь почувствовал, что устал. Он не стал размышлять об этом странном деле, а просто погасил взор свой и провалился в ставшее уже привычным забытьё.
