Очнулся он от ощущения подступившей угрозы. Еще не открыв глаза, он понял, что, несмотря на все ухищрения, новое тело, оставшись без его присмотра и заботы, уже готово распасться и расползтись ошметьями быстро тухнущего мяса; не открой он глаза тогда — через несколько часов ему уж нечего было бы открыть. Однако сейчас не было еще поздно. Он поспешно выбрался из своего логова, пошатнулся, ибо сказывалось пока отсутствие привычки к такого рода передвижениям, но все же удержался и стал спешно приводить себя в порядок. Все было не так страшно, как ему сперва показалось. Он прошелся внутри себя по всем мышцам и связкам; особое внимание уделил тем, что были только недавно срощены из разнородных тканей и оказывались, таким образом, наиболее уязвимы. Бережно, но уверенно, как опытный музыкант, пробежался по нервам, успокаивая их поднимающееся гуденье. Он напоил свою новую оболочку, каждый ее теперь навеки безжизненный нерв, каждую мышцу и каждое сухожилие силою, спешно зачерпнутой в хорошо ему известных и от века питавших его призрачное существо далеких кладезях мрака, и от этого все внутри вновь пришло в тщательно соблюдаемый им порядок. Теперь от этого порядка, — подумал он, — зависит и сама его жизнь, ибо потеряв свою органическую оболочку, он будет извергнут отсюда — неизбежно и уже окончательно; о том, что последует за этим, ему и думать не хотелось.
Какое–то время (с десяток лет) пребывал Карр в некотором беспокойстве, полагая, что теперь слишком большая часть его внимания будет рассеиваться просто на поддержание целостности этой земной оболочки — при том, что с каждым годом она нравилась ему все более и более: тело налилось силой и грацией, каждое движение так и поражало своею плавностью и грозной красотой; члены и органы окончательно смирились друг с другом и своею участью и уже не помнили, что были некогда частями разных существ, подчас даже враждебных друг другу; стали дивно соразмерны, умелы и послушны его воле.
Однако же настал день, когда он ощутил пришедший издалека, из его прошлой жизни, от его темных повелителей, недоступный восприятию кого бы то ни было в этом мире, кроме лишь его одного, приказ — отправиться, притом немедленно, куда–то, тоже далеко от его нынешнего прибежища — куда–то, где плещется много соленой воды (он до той поры не знал, что ее может быть так много, и что она бывает соленою), и — просто стоять, смотреть вдаль и слушать. Как долго? Чего ждать? Ответа не было. Он заметался — было ясно, что в нынешнем своем, скроенном наобум, без расчета на дальние путешествия, теле ему не добраться куда приказано, тем более — немедленно. Тут надобно, отринув все земное, переноситься чрез время и пространство в прежнем его призрачном обличьи… бросив свое творение на невесть какое время?! Что будет с ним? То есть, ответ на этот вопрос он теперь знал — ничего уже не будет, не найти будет даже следов его по возвращении. Можно было бы, конечно, начать тогда все сначала, но почему–то самая эта мысль показалась Карру ужасной. Опять? Сначала?!
