Чтобы в юрте горел огонь | страница 47

Уяна ждёт, когда кладовщица примет молоко, выпишет квитанции. Потом они с Нилкой идут в сыроварню. В громоздких деревянных чанах квасится молоко. Под могучими прессами в крепком рассоле томятся жёлтые круги сыра. Везде стоит запах кислого молока. Их угощают свежим тёплым сыром.

Уяна ставит на телегу пустые бидоны, и они трогаются в обратный путь.

Лучшее счастье — быть молодым,

Цвести, как цветок полевой.

А когда старость к тебе подойдёт,

Будто повеет зимой… —

запевает протяжно тётка.

Нилка улавливает в этой песне затаившуюся, непонятную ей тревогу. Уяна сейчас совсем не похожа на энергичного бригадира, а выглядит какой-то растерянной.

— Зачем ты так поёшь, тётя? — спрашивает племянница. — Ты ведь не бабушка. Ты никогда не состаришься.

— Это старинная песня. Её пела бабушка, когда была молодой, потом будешь петь ты, когда подрастешь, — говорит Уяна и обнимает одной рукой Нилку.

Так и едут они в полном молчании, которое роднит их ещё больше.

Потом Уяна снова поёт свою песню. Девочка вслушивается и вспоминает, что совсем недавно кругом росла высокая трава, степь сладко пахла цветами и в воздухе стоял непрерывный звон от множества пчёл.

А сейчас степь словно выдохлась и постарела, трава стала жёлтой и ломкой, увяли цветы. Стоит подуть ветерку, поднимается пыль, и горький привкус полыни чувствуется на губах.

Неожиданно раздаётся цокот копыт. Услышав его, Уяна встаёт во весь рост, крепко натянув вожжи левой рукой, правой погоняет коня. Грохочут и подпрыгивают пустые бидоны. Нилка сидит, крепко уцепившись за край брички, комья земли летят ей в лицо из-под колёс, платье сереет от поднятой пыли.

Всадник легко обгоняет их. Сильной рукой он берёт под уздцы коня и останавливает его.

— Ну и шибко гонишь, бригадир, не догнать тебя! — смеётся Иван.

Девочка видит, как блестят на запылённом лице белые зубы и дрожит, бьётся у виска голубоватая жилка.

— Всегда ты смеёшься надо мной, Иван, — сердито говорит Уяна.

Теперь они едут медленно. Уяна и Иван изредка переговариваются между собой. Нилка никак не поймёт, почему её смешливая тётка так недовольно и гордо разговаривает с соседом.

Ранние сумерки сиреневым занавесом опускаются на землю. Быстро темнеет. И снова происходит чудо — в ночной темноте молодеет, оживает степь, чудные непонятные звуки несутся над ней…

* * *

С бабушкой внучке жилось спокойно и хорошо.

Она помогала дробить крупные куски сосновой коры, засыпать ими деревянную бочку, где мокла и наливалась золотисто-коричневым цветом очередная выделанная шкура. Сколько раз зарекалась Олхон браться за эту грязную и тяжёлую работу, но приходили соседки, приезжали незнакомые люди из самого Тангуя, центральной усадьбы колхоза, и упрашивали её, уверяя, что больше нет во всей округе такой умелой мастерицы. Олхон, сидя на высоком крылечке, невозмутимо дымила трубкой, и по выражению её лица невозможно было догадаться, согласна она или нет. Выкурив трубку, бабушка тщательно выбивала пепел и прочищала толстой проволокой.