– Есть такие…
– Не спорю, только этакие гады, по-моему, не должны быть вносимы в сферу искусства и быть проводниками каких-либо идей… Каков ваш герой Никитка! Порадуйтесь, милейший граф: «Люблю я этих баб, как сахар, а нагрешишь с ними – беда!» Далее хороша сценка: мать Матрена уговаривает сына Никитку закопать живого ребенка в погребе: «Накось скребочку-то… да слезь, да и справь там… а я посвечу… Ямку выкопай…» Никита (берет ребенка): «Живой! Матушка родимая! Шевелится… живой! Матушка родимая! Шевелится… живой!..» Но Никитка не струсил, как гусар Пушкина перед ведьмой на Лысой горе. Он ребеночка упрятал по настоянию своей матушки… Кончив дело, он известил Матрену: «Пищал как! Как захрустит подомной… И жив все, право, жив… да все пищит, все пищит… И как захрустят подо мной косточки… кр… кр… кр-р-р…» Мать: «Поди, родной, выпей водочки…» (Сама лезет в погреб). Никитка: «Матушка, а матушка!» Матрена (высовывается из погреба): «Чего, сынок?..» – «Не зарывай… живой он… Разве не слышишь?..» Матрена: «Да где же пищать-то? Ведь ты его в блин расплющил… всю головку раздребезжил…».
– Николай! – обратился ко мне кузен. – Ты в своих «Воспоминаниях» говорил, что «Анна Каренина» подложила свою белоснежную шейку под колеса вагона…
– Нет! – вступился граф. – Она у меня, отбросив в сторону мешочек, упала на руки, ее что-то зацепило за спину. Ну, а потом я говорю, что светильник, при помощи которого она читала книгу неправды, лжи, коварства, измены, – вдруг вспыхнул и погас… Ночевать ко мне, господа! – заключил граф, когда наш поезд приблизился к Московскому вокзалу…
– Иван! Здесь? – спросил граф.
– Пожалуйте!
– Лейкина видели в Петербурге?
– Это вы Ивану говорите?
– Нет, вам, Николай Васильевич…
– Не только Лейкина, но даже и Суворина…
– А Щедрина?
– Вишь, чего захотели…
«Власть земли» и «Власть тьмы» уселись в широких покрытых ковром санях, а «Воспоминания» приладились на запятках.
– Да вы садитесь с кучером-то…
– Пожалуй…
– Я знаю, вы любите лошадей… А гармония ваша не пропала?..
– Цела!..
Я уселся с кучером и, сказав: «Эй! Миловидные!», заиграл «Выду ль я на реченьку». Кучер подхватил: «Унеси ты мое горе, быстра реченька, с собой…»
Городовой пронесся мимо, по каким-то соображениям не считая мою игру и забористое пение кучера за «нарушение общественной тишины и спокойствия».
– А ведь прелестно играет ваш брат, – обратился автор «Власти тьмы» к автору «Власти земли».
– Мне больше нравится «Волга-реченька», – промолвил мой кузен, поднимая воротник своей шубы.
