– Погубили Москву! – тонким фальцетом вскричал старик. – Сами сжигаете! Отечества погубители!
– Погубители, лжеспасители, и главный Федька Ростопчин, хитрая рысь, сей российский злодей, истинный бунтовщик, предатель отечества…
– Вы обезумели.
– Не безумный, а истину говорю. Я весь замысел Федькин вижу. Врешь, не истинную Россию, а рабовладельчество, тьму, ложь нашу защищает… Похотел пропастью огненной отделить такую Россию от Кесаря, остановить пожаром свершение времен… Истинно говорю, кто явлен отечеству? Кесарь невиданный, победительный, устроитель народов. Великий мастер в Москве…
– Наум Степаныч, да вы… Вы прямой изменник, иллюминат.
– Не изменник, Федька – прямой изменник, он предал отечество огню, отбросил Россию от Кесаря за черту пожара, он толкнул отечество под ноги черни. Нет, сударь, я не изменник, и полагаю, лучше закон Кесаря, чем беззаконие пожара, чернь и бунт.
– Какой бунт, чего врешь?
– Ложь не во мне… Ложь в сем сожжении Москвы, от сей лжи восстанет горший пожар. Не отечеству Федька слуга, а похоти черни… Ведомо тебе, как расправился с младым Верещагиным, как студента Урусова отправил в сумасшедший дом, господина Сандунова, актера, под конвой, господина Реута, господина Ключарева, старца Новикова…
– Пустое, вздор мелешь!
– Ан не пустое! – вскричал старик и тотчас успокоился. – Ужо, сии Федьки Ростопчины всю Россию сожгут.
– Федька, Федька. Думаешь, легко твоему Федьке сжигать Россию? А когда она и точно рабовладельчество, тьма, ложь, когда…
Кошелев, мелко дрожа, потянул от старика книгу, с треском отодрал переплет, скрутил жгут.
– Обомлевши вы, Петр Григорьевич.
Кошелев раскачал пылающий жгут и швырнул вверх, к люстре, затянутой кисейных чехлом. Кисея светло вспыхнула.
– Бог с вами, сударь.
Старик покойно посмотрел на язык огня, который перепорхнул на соседнюю люстру.
– Пусть вся Россия сгорит, когда так! Кошелев рассмеялся, побежал со свечой в покои.
Залу осветило. Старик, подняв к люстре лицо, тоже вдруг рассмеялся, точно просыпал погремушки.
Во дворе, над флигелем, поднялось пламя. Тогда в сени барского дома, в чуланец, полный дыма, вошел каретник. Там стоял старичок в черной шинели, прижимая к груди флейту, книги, клетку с верещащей птицей и сапожок.
– Кто таков? – отшатнулся каретник. – Барин где, молодой?
Наум Степаныч покойно посмотрел на рыжего мужика.
– Сшалел барин, дом поджигает…
Каретник поддернул подштанники, перекрестился. Он обмотал голову рубахой и вышиб дверь в залу плечом.
