В этом доме он не знал отца и никогда не видел матери. Московский патриций, угрюмый нелюдим, известный своими чудачествами, усыновил по старческой прихоти сирот, старшего Петра и младенца Павла, дал им свое имя, а позже дом и наследство.
Кошелев из прихожей вошел в круглое зальце. Рыжий каретник остался на дворе.
Пожар шел в соседнем саду, за забором, там шумели горящие липы.
Кошелев узнал по верху синих шпалер тимпаны, флейты и маски Терпсихоры. Хромоногий танцовщик в черном фраке, водя смычком по крошечной скрипке, учил здесь, у колонн, брата Павлушу первому контрадансу. Бледный мальчик в бархатном сюртучке послушно подымал то одну, то другую ногу и ошибался.
Зеркало в простенке отразило Кошелева. Вот он, наследник кошелевского дома, офицер гвардии российской, в тулупце, вывороченном мехом наружу, оборванный и почерневший от копоти.
– Па-а-а-вел, – глухо позвал он, понимая, что никто не отзовется.
Он толкнул двери в обширный покой. В щелях запертых ставень кипели узкие дорожки огня, а на креслах горела свеча в медном подсвечнике.
Ему стало страшно, что горит свеча на креслах. Он шагнул вперед и увидел, что идет на тусклое зеркало, и оттуда, из темной глубины, навстречу ему выходит кто-то, не он, а иной, с бледным ужасным лицом.
– А-ах, – вскрикнул Кошелев.
– Петр Григорьевич, да Господь с вами…
Старик в шинельке осторожно поставил на кресла свечу, прутяную клетку и сапожок с голенищем, которые прижимал к груди вместе с книгами и флейтой. Книги с глухим стуком попадали на паркет.
– Не признали меня, Петр Григорьевич, – сказал старик, нагибаясь над книгами.
– Наум Степаныч, как напугал…
Наум Степаныч, управитель кошелевского дома, был мартинистом, братом-привратником московской ложи «Светящийся треугольник», и Кошелев, зная старика, писал ему с оказией, с похода, чтобы поберег дом и не оставил Павлушу, когда сыщет его в Москве.
– Я чаял, сударь Петр Григорьевич, вы в полках пребываете, – сказал старик, собирая книги. – Пошто вы, батюшка, в сей ужасной Москве?
– Я за Павлом… Где Павел?
– Братец ваш в Голицынской, у Калужских ворот. В последнее посещение медики сказывали, что тяжел и не допустили.
– В Голицынской? Так, стало быть… Наум Степаныч, так Павел сгорел? Ведь сгорела госпиталь со всеми людьми.
Старик покачал головой:
– Может статься, и сгорел. Все горит кругом. Исчезла Москва… Пойдем, сударь: во флигеле занимается.
Наум Степаныч пристально посмотрел на него и вдруг топнул необутой ногой в шерстяном чулке.
