И вдруг смолкли.
Император сидел в креслах, у походной койки, подсунув руку под жилет. Другая рука, сжатая в кулак, лежала на колене. Они смолкли, увидев лицо императора.
Лицо Кесаря из желтоватого мрамора и его лучисто-серые, устремленные, ослепляющие глаза, лицо вечности, которое проносилось над ними в сражениях, над знаменами, над орлицами, знамя бессмертия, прекраснее, чем жизнь, чем смерть, лицо Кесаря, при виде которого застывали маршалы, короли, гвардия, армии, ожидая одного слова, – первого человеческого слова, – всегда чуть насмешливого и простого, ожидая мгновения, чтобы броситься на смерть, содрогаясь от восторга.
Только теперь принц Евгений толчками, как неловкий солдат, поднял руку к шляпе и не донес.
Смуглые пальцы императора шарят по полной ляжке, как бы нехотя он выталкивает палец за пальцем. Глядя перед собой, он ищет маленькую треуголку с триколером. Нашел, крепко сжал. И тогда дрогнули веки: он точно вернулся издалека и вновь узнал принцев.
– Океан пламени, – послышался насмешливый голос. – Хорошо, мы выйдем из Кремля…
Император поискал табакерку в кармане жилета, двумя пальцами выбрал понюшку. Надел треуголку, она стукнула у виска.
В залах у зеркальных простенков в красноватом тумане стремится тень императора.
На крыше Арсенала гренадерская цепь передает ведра, без команды, без крика, откидываясь и пригибаясь к огню, то отступая, то шагая вперед, как в разгаре сражения.
У Красных крылец часовые конные егеря уставили в колена сигнальные трубы, жаркие порывы бьют по кистям, рвут кутасы и белые лопасти шапок. Гренадеры с гортанным голготанием волочат кого-то с крыши Арсенала. В темном чуланце, в переходе дворцовых зал, гренадеры в тлеющих шапках смешались с толпой, идущей из дворца.
Толпу закружило. У окна стоит император, десятки рук толкнули к нему солдата русской полиции. Гренадеры его захватили на крыше, он вылез из слухового окна, он поджигатель.
Поджигатель вздрагивает и жмурится, как мышь, которую вытащили из тьмы на ослепительный свет. Он босой, его руки шевелятся у впалого живота, он поддергивает подштанники.
– Его велишество хошет спрашивайт, зашэм поджигайль, – позвал из толпы протяжный голос.
– Отвешай, сольда, зашэм поджигайль? А-а, ты должен отвешать…
Солдат потоптался, потянул обгоревшие подштанники к животу. Это был тот самый квартальный, чухна, который ночью в ошаре уминал под Кошелева гнилую солому.
– Приказано было, – сипло выдохнул чухна и высморкался в ладонь.
