единственным, кто встал на мою защиту перед судом Святой инквизиции, кто отважился
подставить свое плечо, не отрекся от меня в критические дни, испугавшись гнева
церкви… Я только вам обязан тем, что и сегодня могу смотреть на звезды, ходить по
тверди земной и продолжаю избавлять людей от болезней. – Он с благодарностью припал
губами к руке святого отца, – мой главный бой с чумой еще впереди. Я это знаю, и я это
вижу… – На последнем слове он осекся, не решившись раскрывать тайну своих видений
служителю церкви, дабы не вводить того в искушение. – После того, как вы помогли мне
бежать из Ажана, у меня оставался только один выход – покинуть границы родной
Франции. Долгое время я скитался по землям Италии и Германии, получив возможность
переосмыслить свою жизнь, пока судьба не заставила меня вернуться… Сначала в
Марсель, а теперь вот в Экс…
– Церковь не считает тебя еретиком, Мишель, – постарался успокоить своего друга святой
отец. – Обвинение, предъявленное тебе, строилось лишь на наветах и не выдержало
никакой критики.
– Я знаю это, отче, – Мишель де Нотрдам уверенно кивнул головой, – теперь я знаю все.
Спасибо вам за поддержку и понимание.
Он встал из-за стола, накинул на плечи свой запыленный долгими странствиями плащ, взял в крепкую руку толстый дубовый посох.
– Ты уходишь, Мишель?
– Да, отче. Я сделал все, что мог, мне надо продолжить свой путь, – лекарь подошел к двери
и, взявшись за кованое кольцо ручки, взглянул неповторимыми светло-серыми глазами на
больных, а затем посмотрел на священника, – молитесь, святой отец. Ваша сила в молитве!
Когда затворилась дверь, святой отец упал на колени, сцепив руки перед собой. Он взывал
к Господу, видя его лик перед глазами. Нервно трепетало на ветру пламя горящих свечей, источая восковой аромат, солнечный свет нещадно жег пустынные улицы. А он стоял
посреди комнаты перед Всевышним, забыв о времени и пространстве, обо всем кроме
своей семьи, и неистово повторял слова, дарующие спасение. Его мышцы напряглись до
боли, сухожилия превратились в натянутую до звона тетиву лука, голосовые связки стали
подобны струнам древнегреческой арфы. Его голос, преобразившись из шепота, гремел, эхом
отдаваясь в углах комнаты, стремясь быть услышанным в небесах. Он просил, умолял, кричал
и неистовствовал, негодовал и любил одновременно, отдавался не разуму, а чувствам. И когда спустя много часов, обессиленный опустился на пол, то звенящая
тишина поразила его. Наступила ночь, а он и не заметил, свечи уже догорели, и в
