Иногда я до полуночи задерживался на мостике, и когда входил в каюту, Мурча соскакивала с кресла и легонько терлась-ласкалась у моих ног, как бы спрашивая: «Когда же я могу устроиться на твоей груди?» Думаю, ей нравилось ритмичное биение моего сердца, и она блаженствовала. Может, в ее подсознании остались памятные импульсы сердцебиения мамы-кошки, когда сама она была еще зародышем. Мне это совсем не мешало спать, кошечка была такая маленькая, такая легкая. Когда я переворачивался во сне на правый бок, Мурча тоже передвигалась и всегда ложилась рядом с сердцем, но никогда — по каким-то кошачьим инстинктам — на сердце. За час до рассвета она уходила. Звериное чутье подсказывало, что это лучшее время для охоты. Охотиться вроде бы было не на кого — крыс на борту не было.
Мурча подрастала, и вскоре моей каюты ей стало мало, началось «расширение» территории. Она не спеша изучила коридоры, зашла в гости к буфетчице Лайме в кают-компанию, затем спустилась палубой ниже. На камбузе, где трудились только женщины, она чувствовала себя среди своих, только вскоре старший помощник капитана «запретил» ей заход туда — место приготовления пищи должно быть идеально чистым. Вся команда, без исключения, любила Мурчу, и она отвечала всем взаимностью. Кажется, не оставила без внимания ни одной каюты. Пришла однажды «домой» чуть запачканная мазутом — значит, была в машинном отделении; шум работающих дизель-генераторов не пугал ее.
Когда мы принимали рыбу от шотландских траулеров, Мурча садилась чуть поодаль от рабочего места. Матросы быстро двигались, вода из шланга иногда брызгала далеко, заставляя кошку прятаться за кнехт или прыгать в коридор. Кто-то из моряков заметил кошку и бросил ей почти живую селедку. Мурча одной лапой, чуть пренебрежительно, словно боясь испачкать когти о мокрую рыбу, в долю секунды подтягивала ее поближе. Какое-то время наблюдала за «подарком», пытаясь уловить признаки жизни. Но таковых не было, рыба выловлена несколько часов назад. Мертвая селедка была ей не интересна, с ней нельзя играть, вернее, играться, и Мурча старалась оживить ее, переворачивая и даже порой подбрасывая. Наигравшись и, видимо, представляя себя охотницей, вцеплялась в рыбу передними лапами и начинала есть. Ела всегда с головы. Вероятно, в генах Мурчи заложена информация, что голова — главный орган живого существа, и жертва не убежит, если разрушен этот орган. Мурча съедала немного, но с явным удовольствием. Потом долго чистила мордашку своим длинным языком и лапой. И, довольная, прыгала через комингс с мокрой палубы в сухой коридор.
