Брат тоже втыкает свою лопату. Мы сгребаем ботву в две большие кучи и укладываемся каждый на свою. Я ложусь на спину и смотрю в небо. Оно синее-синее и совершенно бездонное — небо моего детства. В нём полно белых паутин.
«Паутинки, милые, — обращаюсь я мысленно к ним, — куда летите вы? Что видится вам там, в голубой дали? Каким будет итог моей жизни и будет ли в ней хоть малейший смысл»?
Ничего не отвечали паутинки. Они летели дальше, чтобы сидящие в них паучки на новом месте произвели на свет новых паучков. В этом глубинный смысл их бытия. И пока для нас, людей, это тоже единственно важное занятие. Оно нужно нам для того, чтобы потом в конце пути, там, в исчезающей дали отстоящих от нас веков, получились бы новые люди, которые оправдают существование всех предыдущих поколений…
А пока я лежу на куче картофельной ботвы, и впереди у меня порядочный кусок детства. Первая любовь, безответная, но чистая, как слеза ребёнка, учёба в институте, первые выпивки и курение, и ещё широченные брюки клёш. В них то меня и заприметит моя жена.
Но вот со двора нашего дома слышится велосипедный звонок. Это приехал с работы отец. Он работает каменщиком, строит дома, гаражи, подвалы. Сейчас он переоденется и придёт к нам.
Я спускаюсь со своей кучи и иду ему навстречу. Отец улыбается и несёт что-то, зажатое под мышкой. Это старые газеты, значит, сегодня будем жечь костёр.
«Бог помощь, — говорит он нам, — сегодня я припозднился, поэтому долго работать не будем, напечём лучше картошки».
Уговаривать нас долго не нужно, мы бросаем лопаты и начинаем с братишкой стаскивать сухую ботву в одну большую кучу. Отец достаёт из кармана спички и поджигает её. Горит она хорошо. Сверху я ещё подкладываю пару охапок ботвы позеленее, для белого дыма. Я всегда так делаю. Когда костёр разгорается, и клубы белого дыма начинают валить в небо, мы с братом прыгаем через него. Мать не ругается. Пусть дети порезвятся, они наработались за день, да и под присмотром они.
Но вот костёр прогорает. В образовавшуюся кучу серой золы мы закатываем с десяток картофелин. Их для нас выбирает мать. Не слишком крупных и не слишком мелких, средних — как говорит она, чтобы получше пропеклись. Мы садимся с братишкой каждый на свою кучу и начинаем ждать.
«Полчасика пусть полежат, — говорит отец, — лишний раз не тревожьте. Быстрее пропекутся».
Потом он берётся за лопату и начинает копать. Движения его размеренные и сильные. Прочный черенок из ольхи натужно скрипит. Отец втыкает лопату позади куста, нажимает на неё и выворачивает куст вместе с землёй наверх. Потом берётся за ботву левой рукой и отряхивает её. Крупные клубни обрываются сами, мелкие приходится потрясти. Он у нас левша, но не от рождения. В детстве его покусала бродячая собака и повредила сухожилия на правой руке. Пришлось какое-то время, пока раны заживали, обходиться одной левой. Со временем он к этому привык и стал левшой.
