- Да ну? И как же это удалось выяснить?
- Обыкновенно, сударь, как всегда разоблачают этих прохвосток. Стал я подмечать, что она всякими зельями интересуется, травы собирает и постоянно только о том у нее и разговоров, что о помоложении.
- В возрасте тридцати-сорока всякая женщина мечтает не стареть. Разве не так?
- Так да не так. Однажды она мне и говорит: "Любезный Аттила, почему ты стремишься всегда к уединению со мной и избегаешь моих друзей и подруг?" "Потому,- отвечаю,- что мне с тобой, моя кошечка, хочется всегда такие вещи проделывать, которые в чужом присутствии не принято проявлять". "А как же говорят, будто ваш император таких вещей не стесняется и делает их прилюдно?" - спрашивает плутовка. "Так ведь он же дьявол, а мы люди",отвечаю ей, не моргнув глазом. "Так что же, твой господин дьяволу, выходит, служит?" "Выходит",- не мог не согласиться я, хотя при этом тяжко-претяжко вздохнул. Не мог же я, сударь выдать вас, что вы не служите у Генриха, ибо попали к нему в немилость и вас уже и вовсе как бы нет на белом свете. Гвинельефа же мне и говорит: "Нехорошо получается. Господин твой дьяволу служит, а ты Христу. Знаешь что, Аттила, давай пойдем завтра на один сельский праздник". Я недоумеваю: какие ж праздники, если урожай давно собран? Нет, она уверяет меня, что у них в Вероне, принято еще зиму встречать с праздником. Ну я что? Праздник, так праздник, пошли, я не против. Зря я только вас не поставил в известность. Дом Гвинельефы находится на берегу реки в самом конце той улицы, которая идет от Арены через Эрбскую площадь. А если переплыть на другой берег реки и все время двигаться прямо и прямо, то там у них находится проклятая гора, которая называется Броккум56. На этом Броккуме и собирался праздник встречи зимы. Мы туда отправились еще засветло, шли весело, как будто нас ждала Пасха или Рождество. Часа четыре шли, а казалось, словно летим. Вот поднялись на гору Броккум, а там уж каких-только чертей не скачет, все наряженные, размалеванные, в личинах, рогатые, козлатые, ревут, визжат, даже лают. Костры жгут, на кострах что-то варят. Ну, я сразу понял, какой это народный праздник, да вот беда, мы когда еще только туда шли, Гвинельефа дала мне выпить какой-то бурды, якобы для подкрепления сил, а на самом деле настоящее колдовское варево, от которого я вдруг стал послушный, как телок. Умом все понимаю, а никакой воли не имею. Все скачут, и я скачу, все ревут ослами, и я реву. Все стали с себя одежду скидывать, и я скидываю. Как скинули одежду, стали намазываться всякими мазями, и меня намазывают. Я как глянул, мать честная! - у меня нижняя плоть ослиная сделалась, а на том месте, которое вы деликатно называете афедроном, некое подобие хвоста прицепилось. Тут все принялись кругами друг за дружкой бегать. Побежал и я за чортовой своей Гвинельефой, так и мелькает перед глазами ее толстенький и аппетитный афедрончик. Она почему-то все убегает и убегает, а я почему-то все не могу и не могу догнать ее. Что ты будешь делать! Бегу я, это самое, и вдруг начинаю замечать, что и не Гвинельефа это вовсе, а какая-то совершенно другая голобабия, и не толстая даже, а наоборот такая, каких я предпочитаю сторониться по их недоброй худобе. Волосы кучерявые по спине колотятся, а как обернулась, тут я ее и признал - та самая ведьма наглая, которая с Генрихом вместе приехала.
