«Волга» Гроссу пролетела по «именной» аллее, затем резко сбросила ход и съехала с трассы.
Некоторое время «Волга» ехала по полю, устланному алыми маками.
Так «Волга» доехала до середины поля и остановилась возле одинокого высокого тополя.
Нику трижды просигналил.
Через некоторое время в земле прямо перед «Волгой» прорезались щели, и открылся огромный плоский люк, закамуфлированный полевыми цветами. Из люка вырвались звуки огненной болгарской мелодии.
«Волга» въехала в люк. Люк медленно затворился.
Криковские подвалы – огромный подземный город. В этих подвалах есть асфальтированные улицы, по которым спокойно могут ездить – даже в два ряда – машины. Название каждой улицы соответствует сорту вина – есть улица Каберне, улица Мускат, улица Совиньон. Каждая улица – это череда огромных многотонных бочек. Каждая бочка – с трехэтажный дом. Многие улицы тянутся под километр. По улицам неторопливо ходят работники подвалов – в белых халатах и бахилах. В самом центре Криковских подвалов – ряд дегустационных залов.
Самый большой – зал для спецприемов. Большие тяжелые двухстворчатые двери с национальным орнаментом. В зале - мебель из темного дерева, национальная керамическая посуда. На огромном полированном столе - никакой закуски, только три глубокие вазы - с яблоками, грушами и персиками. Никаких ковров – на полу из розового мрамора. Тихо и прохладно. Сюда в часы сиесты приезжает отдохнуть от государственных дел Семен Кузьмич Гроссу.
Семен Кузьмич сел за стол и с улыбкой взглянул на обслугу – двоих молдаван с бессовестными глазами, в белых халатах и шапочках.
- С чего начнем, Семен Кузьмич? – мягко спросил, как будто пух постелил, один из дегустаторов.
- Давай «Пуркарское», - широко ответил Семен Кузьмич, - Там посмотрим.
Меньше чем через минуту перед Семеном Кузьмичем уже стоял черный кувшин с красным вином. Дегустатор виртуозно, не пролив на стол ни капли, налил в глиняную чашку вина.
Семен Кузьмич проследил за тонкой струйкой кроваво-красного вина, пролившейся в чашку.
Взял чашку за причудливо выгнутую ручку, заглянул в чашку, и вся душа его нырнула в прохладную тьму…
Барон смеялся как дитя. У него уже не было сил смеяться. Смех уже доставлял боль. Барон смеялся и жалобно указывал всему окружению на свой правый бок – там у Барона была больная печень.
Барону было за шестьдесят, он был сед, но все также неистово курчав и здоров. Не было лошади, которой Барон не мог бы превратить в рабыню за десять минут. Он был высок и плечист. За время пребывания в наивысшем для цыгана социальном статусе он, конечно, успел потяжелеть, остепениться. И шелковая белая рубаха уже указывала – теперь, когда он смеялся - на округлый живот. Но в быстрых темно-карих глазах Барона не было ни капли старости.
