В
рассматриваемом сне обнаруживается
несомненная аналогия с фаллосом; в
соответствии со значением этого в высшей
степени архаического символа отмеченная
аналогия придает видению НЛО характер,
заставляющий вспомнить понятия
«плодородие» и «воспроизводство», а
также — в наиболее широком смысле —
«введение», «внедрение» (данный смысл
содержится и в прозвище Диониса —
«Энколпий»1). «Внедрение» бога
или «зачатие» богом ощущалось и
аллегорически выражалось в виде полового
акта. Но было бы грубой ошибкой из-за
простой метафоры усматривать в
подлинном религиозном переживании не
более чем вытесненную сексуальную
фантазию. «Внедряющееся тело» часто
выражается также в форме меча, копья
или стрелы.
Угрожающий
вид тарелки не пугает рассказчицу даже
в тот момент, когда она замечает, что
летательный аппарат избрал ее в качестве
мишени. При новой, непосредственной
встрече первоначальный шарообразный
или чечевицеобразный облик летающих
объектов появляется вновь — как круглый
глаз. Эта конфигурация соответствует
традиционному «глазу Бога», который,
будучи «всевидящим» (panskopos),
исследует человеческое сердце, безжалостно
снимает все покровы с души. В образе
«круглого глаза» отражается понимание,
интроспективное проникновение,
интуитивное знание каждого о действительной
целостности его собственного существа.
Глаз
оказывается наполовину синим, наполовину
белым. Это — цвета неба: прозрачная
голубизна и накладывающийся на нее
белый цвет облаков. Но и душа в ее
целостности, то есть Самость,
представляет собой соединение
противоположных элементов. Самости не
существует без интеграции того, что в
человеке является его тенью2; у
Kolpos
— греч. «впадина», «морской залив»;
Enkolpios — «тот, кто пребывает
во впадине».
«Тенью»,
по Юнгу, называется совокупность
сохранившихся в генетической памяти
индивида, но вытесненных в сферу
бессознательного негативных черт. В
рамках психической субстанции индивида
«тень» репрезентирует дьявольское
начало.
Самости
всегда две стороны: светлая и темная.
Кстати, именно поэтому дохристианское
представление о Боге — в том виде, в
каком оно содержится в Ветхом Завете,
— бесконечно лучше соответствует
эмпирии религиозного переживания,
чем «высшее добро» (Summum
Bonum) христианского
происхождения, базирующееся на зыбкой
почве силлогизма о зле как «отсутствии
добра» (privatio boni)1.
Даже такой благочестивый христианин,
как Якоб Бёме2, не смог избежать
этого представления (кстати, нашедшего
свое красноречивое выражение в его
«Сорока вопросах о душе»).
