Ждали прежде всего перемен в управлении. Приметы были: царь перестал считаться с родовитым боярством, заседавшим в Думе. У него были свои советчики вроде Лефорта, Головина и других, в основном иноземцев. Да и досуги свои Пётр всё больше проводил в Немецкой слободе. И уж обликом стал походить на немца: обрился-оголился, щеголял в иноземном камзоле, долговязые ноги в чулках, башмаки от сапожников-иноземцев. И изъясняться стал наподобие немчина, вставляя в речь немецкие да голландские слова. Мудрено как-то.
— А что будет, — думали ревнители московской старины, — коли государь отправится в дальние страны? Он тогда, по возвращении оттуда, вовсе перестанет говорить по-российски. Насмотрится там и всё переменит на тамошний образец — он ведь с такою ухваткой не поглядит, что осрамит.
И вообще только самые приближённые к царю люди знали, что у него на уме. Да и то прямо сказать, иной раз приводили в смущение неожиданные планы царя.
Одно уж было точно решено: Азов непременно должен быть отворен для Руси. Пётр объявил, что не отступится, но его возьмёт. Такового афронта он не мог снести. Князь Василий с его неудачными крымскими походами стоял перед ним как укор. Он его хулил за неудачи, за растраты, а сам, сам... Сам осрамился, возвратясь как ни в чём не бывало. А ведь он столь же великий урон потерпел, как и опальный князь.
Велено было со всем тщанием готовиться к новому походу. Притом не отлагая. Самого себя не повысил в чине: как был бомбардир, так и остался. Не за что было производить в вышний.
И в Посольском приказе ждали перемен, о которых уж давно ходят слухи. Но, видно, молодому государю было не до них. Более всего его занимал Азов и жгло нестерпимое чувство ретирады[24], собственно, первой в его недолгой жизни. Он был чрезвычайно самолюбив, государь великий Пётр Алексеевич. Велик умом, велик и ростом.
Боярин же Лев Кириллович Нарышкин в посольские дела особо не вникал, потому как по доверенности своего племянника царя почитал себя вторым лицом в государстве и вёл жизнь бражную, праздную и рассеянную. Он охотно принимал советы, всё более от думного дьяка Емельяна Украинцева, которому доверял более остальных приказных.
А Емельяну более всего досаждали дела Украины. Гетман Иван Мазепа был человек не очень уживчивый и постоянно обременял своими жалобами посольских и самого Льва Кирилловича. Тот призывал Украинцева, говоря ему:
— Ты есть кто? Ты есть Украинцев, а потому с Украиной должен разобраться без моего вникания.
