Я садился на значительном расстоянии от стены, он отходил к двери, ему хотелось, чтобы за спиной натуры получился отчётливо фон решётки. Рисунок сделан карандашом и потом разделан акварелью.
Во время этих сеансов обыкновенно присутствовал надзиратель (во избежание разговоров), сидел, чтобы не было незаконных разговоров между арестованными. Но мы разговаривали, говорили невинные, нейтральные вещи».
В рассказе Вегера есть небольшая неточность – он написал, что «заниматься живописью» Маяковскому разрешил тюремный надзиратель. Надзиратель не имел права разрешать заключённому ходить по чужим камерам и рисовать портреты арестантов – это было бы грубейшим нарушением тюремного режима. Позволить «заниматься живописью» могли лишь жандармские офицеры. Именно к ним должен был обратиться Маяковский за разрешением. И он обращался, об этом свидетельствуют документы:
«В Московское охранное отделение
Содержащегося
при Мясницком полиц<ейском> доме
Владимира Владимировича Маяковского
Прошение
Ввиду того, что мне необходимо продолжать начатые занятия, покорнейше прошу вас разрешить мне пропуск необходимых для рисования принадлежностей.
Владимир Владимирович Маяковский.
16 июля 1909 г.»
Жандармы «прошение» рассмотрели, дали «добро» и написали:
«Секретно.
Смотрителю Мясницкого
полицейского дома
Вследствие прошения, содержащегося во вверенном вам полицейском доме Владимира Владимирова Маяковского, Отделение уведомляет ваше высокоблагородие, что к пользованию Маяковским рисовальными принадлежностями препятствий со стороны отделения не встречается.
За начальника отделения ротмистр Озеровский».
Получив такую бумагу, начальник тюрьмы и приказал надзирателю заняться тем, чем ему полагалось заниматься по долгу службы – надзирать, то есть вести за арестантами наблюдение.
Но вернемся к воспоминаниям Вегера-Поволжца:
«Интересно, что в этот период у него не было никакого особого интереса к поэзии. Больше того, надо сказать, что живописью он увлекался колоссально. Все время карандашик, зарисовочки, стремление набросать товарищей. И уже акварелью работал. Были у него итальянские карандаши и акварель. Но к поэзии у него не проявлялось интереса…
Первый случай разговора о поэзии у меня с ним был в это время относительно Бальмонта. Я ему прочитал из Бальмонта одну вещь. И на эту вещь он откликнулся совершенно определенно:
– Вот сукин сын, реакционер!
Ему бросился в глаза реакционный характер этого произведения:
Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды!
