Настоятельница съязвила:
— Да, особенно Евпраксия — чистый херувим!
Брат сказал примирительно:
— Ну, пожалуйста, Яночка, не злобничай, ради моего приезда хотя бы. Разреши увидеть.
Та позволила скрепя сердце:
— Будь по-твоему. Об одном прошу: не жалей их сильно. Не мешай мне воспитывать в духе послушания.
Мономах похлопал её по руке:
— Полно строить из себя буку. Что ты в самом деле? Помню, как была жизнерадостной девушкой, пела песенки и гадала на чаре, кто тебе будет суженый.
Янка поджала губы:
— Ты меня с кем-то путаешь. Сроду я такой не бывала.
— А забыла, как в тебя влюбился Ян Вышатич? И однажды вас застукали на сенях старого дворца, где вы целовались?
— Прекрати! — побелела преподобная. — И не смей никому рассказывать!
Он расхохотался:
— Хорошо, не буду. Но и ты не делай вид, что святая. Все мы грешны. Тем уже, что зачаты не от Духа Святого, а от семени нашего родителя — Всеволода Ярославича. И негоже тебе глумиться над сёстрами родными. Иисус бы тебя не понял.
Янка поднялась:
— Не учи меня христианству, дорогой. Я уйду, дабы не мешать вашей братской встрече. Не терплю этих ваших нежностей, или, как сказали бы латиняне, сантиментов.
— Жаль, сестра, что не терпишь. Хуже некуда, коли вместо сердца — ледышка.
Катя прихромала одна и, увидев Владимира, вскрикнула от радости:
— Ты ли это, княже? Пресвятая Дева! Дай мне приложиться к твоим перстам.
— Не к перстам, а к ланитам, душенька. — Усадил её с собой рядом, начал угощать и расспрашивать.
Катя ела споро, но на все вопросы о себе отвечала сдержанно: мол, сама виновата, и жаловаться нечего.
— А Опракса? Кстати, где ж она?
Хромоножка опустила глаза:
— Нездорова, кажется...
— Ну, так я пойду её навестить.
— Не положено светским заходить в наши кельи.
— Пусть тогда приведут сюда.
— Нет, нельзя, нельзя, совершенно невозможно.
— Отчего такое?
— Потому что она... она... встать уже не может!.. — И несчастная разревелась в голос.
Озадаченный Мономах стал её утешать и одновременно выпытывать: что же всё-таки сделали с их сестрой? А когда узнал о воде и хлебе, власянице и розгах, голодовке невольницы, вознегодовал. Стукнул кулаком по столешнице:
— Я иду к ней немедля! И никто остановить не посмеет!
Катя прошептала:
— Поступай... поступай как знаешь... Только помоги ей, пожалуйста... Если ещё не поздно...
Мономах стремительным шагом направился по внутренним галереям и решительно отстранял монашек, заступавших ему дорогу, а отдельных, самых рьяных, висших на его рукавах, стряхивал с себя, как налипший репей.
