Обманчивая оттепель
Монах бежит от душевного человеческого тепла, от разного
рода «любви», от «связей», земных отношений, привязанностей: он должен остаться
один, должен охладеть ко всем и ко всему, что прежде согревало его в миру, как
бы застыть на какое-то время в этой «мертвости», как застывает, не подавая
признаки жизни, обнаженное, оледеневшее, прикрытое снегом дерево в пору зимы:
только где-то в сокровенной глубине хоронится жизнь, теплится живоносный сок,
накапливаются к грядущей весне силы для пробуждения, для будущей настоящей
жизни. Повелит Господь – и в назначенный Им день и час отступит холод,
разомкнутся ледяные объятия, прорвутся сквозь завесу облаков яркие лучи солнца,
откроется лазурная даль небес; дерево распрямится, расправит веточки, вберет в
себя весенний воздух, начнет пить чистейшую влагу из мягкой земли – и радостно
заструится, побежит по сосудам его новый сок жизни; размягчится черствая кора,
и из-под скорбных морщин ее пробьются новые побеги, зазеленеют почки, еще
немного и заблагоухает цвет среди воскресшей, ликующей на солнце листвы: все
новое, свежее, здоровое – без изъяна в сретение Пасхи, приветствуя весну; и
затем – долгая радость, кипучая жизнь в продолжение нескончаемого лета… Но
прежде необходима та зима, та «смерть», та сокровенность и погруженность в
себя. Ведь и перед Пасхой у нас – долгий пост, потом даже особо «умертвляющая»
Страстная! И как это приготовление изнурительно, как скорбно – сколько муки в
нем, сколько тесноты! Какая борьба здесь, сколько крови должно пролиться,
сколько слез! Сколь многого нам надо отрешиться, сколько «любимого» отторгнуть
от сердца, скольким поболеть! И все это оттого, что многое, очень-очень многое
прилепилось к сердцам нашим, навязалось, срослось с ними, а оно все от праха,
от земли, от преходящего – тленное. Ведь тленное – это все то, что не имеет
помазания вечности, не способно протечь через тончайший покров небесного,
должно отсеяться, остаться по сию сторону врат, вводящих в жизнь, тесных, как игольное
ушко[62].
И как кричит душа, как не хочет расставаться со всем этим любимым, как
настойчиво доказывает, что и эти ее приобретения самые святые и непременно достойны
посвящения в нетление. Но игольное ушко не пропустит в горний Иерусалим
идущих с такими «богатствами», и лучше теперь же обнажаться от них, теперь уже
примеряться к тесным вратам, вступая на узкий путь[63].
Но кто не изведал этой борьбы, тот посчитает ничтожным это совлечение своих
привязанностей: что, мол, такого – соберемся с духом, раз-два, и побросаем все,
что там терзаться, что малодушествовать. Но не так все это, не так!
